Письмо первое

Госпоже моей достопочтеннейшей и боголюбезнейшей диакониссе Олимпиаде[1], епископ Иоанн, о Господе радоваться.

Хочу излечить рану твоего уныния и рассеять мысли, собирающие это облако скорби. Что, в самом деле, смущает твой дух, почему ты печалишься и скорбишь? Потому что сурова и мрачна эта буря, которой подверглись Церкви? Потому что все превратила она в безлунную ночь и день ото дня все более усиливается, причиняя тяжкие кораблекрушения? Потому что растет гибель вселенной? Знаю это и я, да и никто не будет прекословить этому.

Если желаешь, я изображу даже тебе и картину того, что теперь происходит, чтобы сделать для тебя более ясными настоящие печальные события.

Мы видим, что море бурно вздымается от самого дна; одни корабельщики плавают по поверхности вод мертвые, другие ушли на дно; корабельные доски развязываются, паруса разрываются, мачты разламываются, весла повыпадали из рук гребцов; кормчие сидят не у рулей, а на палубах, обхватив руками колени, и только рыдают, громко кричат, плачут и сетуют о своем безысходном положении: они не видят ни неба, ни моря, а повсюду лишь такую глубокую, беспросветную и мрачную тьму, что она не дозволяет им замечать даже и находящихся вблизи; слышится шумное рокотание волн, и морские животные отовсюду устремляются на пловцов. Но до коих пор, впрочем, гнаться нам за недостижимым? Какое бы подобие ни нашел я для настоящих бедствий, слово слабеет перед ними и умолкает.

Впрочем, хотя я и вижу все это, я все-таки не отчаиваюсь в надежде на лучшие обстоятельства, памятуя о Том Кормчем всего этого, Который не искусством одерживает верх над бурей, но одним мановением прекращает волнение моря. Если же Он делает это не с самого начала и не тотчас, то потому, что таков у Него обычай: не прекращает опасностей вначале, а тогда уже, когда они усилятся и дойдут до последних пределов и когда большинство потеряет уже всякую надежду, — тогда-то Он, наконец, совершает чудесное и неожиданное, проявляя и собственное Свое могущество и приучая к терпению подвергающихся опасностям.

Итак, не падай духом.

Ведь одно только, Олимпиада, страшно, одно искушение, именно — только грех; и я не перестаю до сих пор напоминать тебе это слово; все же остальное — басня, укажешь ли ты на козни, или на ненависть, или на коварство, на ложные допросы, или бранные речи и обвинения, на лишение имущества, или изгнания, или заостренные мечи, или морскую бездну, или на войну всей вселенной. Каково бы все это ни было, оно и временно, и скоропреходяще, и имеет место в отношении к смертному телу, и нисколько не вредит трезвой душе.

Поэтому и блаженный Павел, желая показать ничтожество радостей и печалей, приключающихся в настоящей жизни, разъяснил все одним изречением: видимая бо временна (2 Кор. 4, 18).

Итак, зачем тебе бояться временного, протекающего, подобно речным потокам? — потому что таково настоящее, все равно — будет ли оно радостно или печально.

Другой же пророк все человеческое счастье сравнил не с травой даже, а с другим, более ничтожным веществом, назвавши все вместе цветом травы, и счел (этим цветом) не часть только счастья, например только богатство, или только роскошь, или обладание властью, или почести, — но все, что у людей считается славным, обняв одним именем «славы», уподобил затем траве, сказав: всяка слава человека, яко цвет травный (Ис. 40, 6).

Однако ужасно и тяжело, скажешь, несчастье. Но смотри, как и оно, в свою очередь, приравнивается пророком к другому образу, и относись с презрением и к нему. Именно, уподобляя бранные речи, оскорбления, укоризны, насмешки со стороны врагов и злые замыслы изветшавшей одежде и изъеденной молью шерсти, пророк говорил: не бойтеся укорения человека и похулению их не покаряйтеся, потому что состарятся, как риза, и будут изъедены, как шерсть молью (Ис. 50, 7–8).

Итак, пусть не смущает тебя ничто из того, что происходит. Перестань звать на помощь то того, то другого и гнаться за тенями (а такова человеческая помощь), но призывай непрестанно Иисуса, Которому ты служишь, чтобы Он только благоизволил, — и все бедствия прекратятся в один миг.

Если же ты призывала, а бедствие не устранено, то таков у Бога обычай: не сначала (я повторяю то, что сказал выше) удалять бедствия, но когда они достигнут наибольшей высоты, когда усилятся, когда враждующие изольют почти всю свою злость, тогда, наконец, все сразу изменять в состояние тишины и производить неожиданные перемены. Он может произвести не только те блага, каких мы ожидаем и надеемся (получить), но и гораздо большие и бесконечно ценнейшие. Поэтому и Павел говорил: могущему же паче вся творити по преизбыточествию, ихже просим или разумеем (Еф. 3, 20).

Разве Он не мог, в самом деле, сначала же не допустить трем отрокам подвергнуться искушению (Дан. 3)? Мог, но не пожелал, чтобы доставить им через это большую выгоду. С этой целью Он допустил и то, чтобы они были преданы в руки иноплеменников, и чтобы печь была разожжена до несказанной степени, и чтобы гнев царский пылал сильнее печи, и чтобы крепко связаны были их руки и ноги, и чтобы, наконец, ввергнуты они были в огонь; и когда все, созерцавши их, отчаялись в их спасении, тогда-то нежданно и вопреки всякой надежде проявилось чудное дело превосходнейшего Художника Бога и просияло с превосходной силой. Именно — огонь связывался, а узники разрешались; печь сделалась храмом молитвы, источником и росой и стала почетнее царских дворцов, и над огнем, этой всепожирающей силой, которая преодолевает и железо, и камни и побеждает всякое вещество, одержала верх природа волос. И здесь стоял согласный хор святых, призывавших всю тварь, и небесную и земную, к дивному песнопению: они пели, воссылая благодарственные гимны за то, что были связаны, за то, что — насколько это зависело от врагов — были сжигаемы, за то, что были изгнаны из отечества, за то, что стали пленниками, за то, что были лишены свободы, за то, что сделались не имеющими городов, бесприютными, за то, что жили в чужой и иноплеменной земле: таково свойство благодарной души.

И вот, когда и злодеяния врагов были кончены (что еще могли бы они предпринять после смерти?), и добродетель борцов проявилась во всей своей полноте, когда сплетен был для них венец, собраны были награды и ничего уже не осталось больше для их прославления, тогда-то именно бедствия устраняются, и тот, кто возжег печь и предал отроков столь великой муке, начинает дивно прославлять этих святых борцов и делается вестником необычайного чуда Божия, посылает во все стороны вселенной письма, полные благохваления, повествуя в них о случившемся, и делается таким образом достоверным вестником чудес Дивнотворца Бога, потому что если он сам (прежде) был врагом и неприятелем, то писанное им не возбуждало уже к себе подозрения и у врагов.

Видишь искусство Бога? Видишь Его мудрость? Видишь, что Он совершает не то, что согласно с обычными мнениями и ожиданиями? Видишь Его человеколюбие и попечительность? Поэтому не смущайся и не тревожься, но пребывай постоянно, благодаря Бога за все, славословь Его, призывай, проси, умоляй, и хотя бы наступили бесчисленные смятения и волнения или происходили перед глазами твоими бури, пусть ничто это не смущает тебя. Господь ведь у нас не сообразуется с затруднительностью обстоятельств, даже если все впадает в состояние крайней гибели, так как Ему возможно поднять упавших, вывести на дорогу заблудших, исправить подпавших соблазну, исполненных бесчисленных грехов освободить от них и сделать праведными, оживотворить лишенных жизни, восстановить еще с большим блеском то, что разрушено до основания и обветшало.

В самом деле, если Он делает, что рождается то, чего не было, и дарует бытие тому, что нигде вовсе не проявлялось, то гораздо скорее Он исправит существующее уже и происшедшее.

Но, скажешь, много погибающих, много соблазняющихся. Много и подобного часто уже случалось; но впоследствии все, однако, получало соответствующее исправление, исключая тех, кто упорно пребывал в неисцелимой болезни и после перемены обстоятельств. Зачем ты смущаешься и грустишь, если тот изгнан, а тот, напротив, возвращен? Христа распинали и требовали освобождения разбойника Вараввы, — развращенный народ кричал, что лучше должен быть спасен человекоубийца, чем Спаситель и Благодетель. Скольких людей, ты думаешь, это тогда соблазнило? Скольких это тогда погубило? Но лучше следует повести речь с более ранних событий. Этот Распятый не тотчас ли по Своему рождению сделался переселенцем и беглецом, и со всем Своим домом, находясь еще в колыбели, переселялся в чужую землю, отводимый в страну иноплеменников, отделенную (от Его родины) столь большим пространством пути? И вот по этой причине явились потоки крови, беззаконные убийства и заклание; все только что явившееся на свет поколение убивалось, как бы в бою на войне; дети, отрываемые от сосцов, предавались закланию, и когда еще было молоко в гортани, вонзался меч через горло и шею. Что тяжелее этого печального события? И это делал искавший убить Христа; и долготерпеливый Бог терпел, когда дерзко измышлялось такое ужасное злодеяние, когда лилось столько крови, — терпел, хотя мог бы воспрепятствовать, показывая столь великое долготерпение из-за тайных и мудрых Своих планов.

Когда затем (Христос) возвратился из страны иноплеменников и вырос, против Него начала возбуждаться вражда отовсюду. Сначала недоброжелательствовали и завидовали ученики Иоанна, хотя сам Иоанн относился с почтением к делу Его, и говорили, что Иже бе с тобою об он пол Иордана, се Сей крещает, и вси грядут к Нему (Ин. 3, 26); это были слова людей, находившихся в состоянии раздражения, одержимых завистью и изнуряемых этой болезнью. Потому-то один из учеников, сказавших эти слова, даже спорил с некоторым иудеем и состязался об очищении, крещение сравнивая с крещением: крещение Иоанново — с крещением учеников Христа. Быстъ, говорится, стязание от ученик Иоанновых со иудеи о очищении (Ин. 3, 25). Когда опять Христос начал творить знамения, сколько было злословия? Одни называли Его самарянином и беснующимся, говоря, что самарянин еси Ты, и беса имаши (Ин. 8, 48), другие — обманщиком, говоря: несть Сей от Бога, но льстит народы (Ин. 7, 12), иные — волшебником, говоря, что о князе бесовстем Веельзевуле изгонит бесы (Мф. 9, 34), и это повторяли постоянно; называли врагом Богу и любящим есть и служить чреву, любящим пить вино и другом людей порочных и развращенных: прииде, говорится, Сын Человеческий ядый и пия, и говорят: вот сей человек ядца и винопийца, друг мытарем и грешником (Лк. 7, 34). Когда же беседовал с блудницей, называли Его лжепророком: аще бы был пророк, говорится, то знал бы, кто эта женщина, говорящая с Ним (Лк. 7, 39); и ежедневно изощряли зубы против Него.

И не иудеи только так враждовали против Него, но и те, которые, казалось, были братьями Его, не относились к Нему искренно, и из среды домашних была возбуждаема против Него вражда. Как растленны были и они, это усматривай из слов, какие сказал евангелист: ни братия бо Его вероваху в Него (Ин. 7, 5).

Если затем ты вспоминаешь, что многие соблазняются и вводятся в заблуждение теперь, то спрошу тебя: сколько, думаешь ты, из учеников Его соблазнилось во время Креста? Один предал, другие убежали, третий отрекся, и когда все отстали — был ведом только один Связанный. Сколько, ты думаешь, соблазнилось в то время из тех, которые недавно зрели Его творящим знамения, воскрешающим мертвых, очищающим прокаженных, изгоняющим бесов, источающим хлебы и совершающим другие чудеса (соблазнилось при виде того), как Его только вели связанным, когда Его окружали ничтожные воины и священники иудейские следовали за Ним, производя шум и смятение, при виде того, что все враги только, захватив Его, держат в своей среде, и что предатель присутствует при этом и торжествует?

А что, когда Его бичевали? И верно, при этом присутствовало бесчисленное множество людей, потому что был славный праздник, который собирал всех, а городом, приявшим это зрелище беззакония, была столица, и происходило это в самый полдень. Итак, сколько людей, думаешь, присутствовало тогда и соблазнялось, видя, как Он был связан, подвергнут бичеванию, обливался кровью, испытывался судилищем игемона и при этом не было никого из Его учеников?

А что, когда совершались над Ним разнообразные издевательства, следовавшие непрерывно одно за другим, когда то увенчивали Его тернием, то облекали в хламиду, то давали в руки трость, то, падая, поклонялись Ему, проявляя все виды издевательства и осмеяния? Сколько людей, ты думаешь, соблазнялось, сколько приходило в смущение, сколько приводилось в замешательство, когда били Его по ланите и говорили: прорцы нам, Христе, кто есть ударей Тя (Мф. 26, 68)? Когда водили Его туда и сюда, истратили весь день на остроты и ругательства, на издевательство и осмеяние, и это — в середине иудейского зрелища? А что, когда раб архиерея ударял Его? А что, когда воины разделяли Его одежды? А когда Он, обнаженный, был вознесен на Крест со следами бичей на спине и был распинаем? Ведь даже и тогда эти дикие звери не смягчались, но делались еще более бешеными, и злодеяния усугублялись, и издевательства усиливались. Одни говорили: разоряяй церковь, и треми денми созидаяй ю, спасися Сам (Мф. 27, 40). Другие говорили: иныя спасе, Себе ли не может спасти (ст. 42). Иные говорили: аще Сын еси Божий, сниди со креста и уверуем в Тебя (ст. 40, 42).

А что, когда напитавши губку желчью и уксусом, оскорбляли Его? А что, когда разбойники поносили Его?

А что (о чем я и прежде говорил: о том страшном и беззаконнейшем деле), когда говорили, что более достойно требовать освобождения не Его, а того разбойника, вора и виновника бесчисленных убийств, и, получивши от судьи право выбора, предпочли Варавву, желая не только распять Христа, но и запятнать Его худой славой? Думали, что отсюда можно сделать вывод, что Он был хуже разбойника и так беззаконен, что Его не могли спасти ни человеколюбие, ни достоинство праздника. Ведь все они делали ради того, чтобы переменить мнение о Нем в худую сторону; потому-то распяли вместе с Ним и двух разбойников. Но истина не осталась скрытой, а просияла даже сильнее.

И в присвоении царской власти обвиняли Его, говоря: всяк, иже царя себе творит, не друг Кесарю (Ин. 19, 12); на Того, Кто не имел, где преклонить главу, возводя обвинение в желании царской власти.

И в богохульстве делали ему ложное обвинение: первосвященник разодрал свои одежды, говоря: хулу глагола: что еще требуем свидетелей? (Мф. 26, 65)

А смерть какова? Разве не насильственная? Разве не смерть осужденных? Не смерть проклятых? Разве не самая постыдная? Разве не смерть самых последних беззаконников, недостойных даже испустить и дыхание на земле? А устройство погребения не совершается ли в качестве милости? Некто, придя, испрашивал себе Его тело. Таким образом, даже и погребающий его не был из числа близких, облагодетельствованных Им, из числа учеников, насладившихся столь полной близостью к Нему и вкусивших спасения, так как все они сделались беглецами, все убежали.

А та худая молва, которую распустили по Воскресении, сказавши, что пришли ученики Его и украдоша Его (Мф. 28, 13), — сколь многих соблазнила, сколь многих ввела в обман? Эта молва тогда находила доверие, и хотя она была ложна и куплена за деньги, все же возымела силу в сознании некоторых, после печатей, после столь великой очевидности истины.

Народ же и не знал учения о Воскресении. Это и неудивительно, когда и сами ученики не верили: тогда они и не знали, говорится, яко подобает Ему из мертвых воскреснути (Ин. 20, 9).

Итак, сколько, думаешь, соблазнилось в те дни? Но долготерпеливый Бог переносил, все устраивая по Своей неизреченной мудрости.

Потом, после трех дней, ученики опять скрываются, прячутся, становятся изгнанниками, пребывают в трепете и постоянно меняют место за местом, чтобы укрыться, и после пятидесяти дней начав показываться и творить знамения, даже и тогда не пользовались безопасностью. Но и среди более слабых происходило множество соблазнов, когда ученики были подвергаемы плетям, когда Церковь была потрясаема, когда ученики изгонялись, когда враги во многих местах делались сильными и производили смятения. Так, когда благодаря знамениям, ученики приобрели большее дерзновение, тогда опять смерть Стефана причинила тяжелое преследование, рассеяла всех и ввергла Церковь в смятение; ученики опять в страхе, опять в бегстве, опять в тревоге.

И все же дела Церкви постоянно росли, процветали через знамения, светлели вследствие (положенных в их основание) начал. Один был спущен через окно и таким образом избежал рук начальника; других вывел Ангел и таким образом освободил от уз; иных, изгоняемых теми, которые обладали могуществом, принимали и услуживали всяким образом торговцы и ремесленники, торгующие пурпуром женщины, приготовляющие палатки и кожевники, живущие на самых окраинах городов, подле самого берега моря. А часто ученики Христовы даже не осмеливались и показываться в центре городов; если же они сами и осмеливались, то не дерзали оказывавшие им гостеприимство. Так-то текли дела посреди искушений, посреди успокоений, и раньше соблазненные впоследствии поправлялись, заблудшие приводились опять на путь и разрушенное до основания устраивалось еще лучше.

Поэтому когда святой Павел просил, чтобы проповедь распространялась только среди тишины, всемудрый и все прекрасно устрояющий Бог не сделал по воле ученика, не внял ему, несмотря и на частые его просьбы, но сказал: довлеет ти благодать Моя: сила бо Моя в немощи свершается (2 Кор. 12, 9).

Если желаешь и теперь поразмыслить наряду с печальными событиями и о радостных, то увидишь много если не знамений и чудес, то во всяком случае похожего на знамения и неизреченное множество доказательств великого Промышления Божия и помощи. Но чтобы ты не все услышала от нас без всякого труда, эту часть я оставляю тебе, дабы ты тщательно собрала все (радостное) и сопоставила с печальным и, занявшись прекрасным делом, отклонила себя таким образом от уныния, потому что и отсюда ты получишь большое утешение. Утешь весь твой благословенный дом, передав от нас великое приветствие.

Пребывай сильной и радостной, достопочтеннейшая и боголюбезнейшая моя госпожа! Если желаешь писать мне пространно, то извести меня об этом, не обманывая меня, однако, что ты оставила всякое уныние и проводишь жизнь в спокойствии. В том ведь и заключается лекарство моих писем, чтобы доставить тебе большую радость; и ты будешь получать от меня письма постоянно. Но не пиши мне опять: «Я получаю большое утешение от твоих писем», — потому что это знаю и я; (пиши), что получаешь такое (утешение), какое я хочу, что не смущаешься, не плачешь, а проводишь жизнь в спокойствии и радости.
[1] Диаконисса Олимпиада — ближайший помощник и духовное чадо святителя Иоанна Златоуста, которой он направлял из ссылки свои знаменитые письма о терпении скорбей, признанные патриархом Фотием «самыми полезными по содержанию и изящными по слогу». Олимпиада происходила по матери от знаменитого префекта Аблавия и была замужем за влиятельного князя при дворе Феодосия Великого. Рано овдовев, решила больше не выходить замуж даже вопреки повелению императора, который пытался за это лишить ее имущества. Олимпиада стала служить в Константинопольской Церкви диакониссой: приготовляла к крещению женщин и детей, руководила новоначальными, доставляла помощь церквам, монастырям, странноприимницам, заключенным и ссыльным. Олимпиада прислуживала святителю Иоанну по дому, оказывала помощь обездоленным и обиженным. Гонение на Златоуста стало для нее началом целого ряда испытаний, во время которых святитель утешал ее письмами. Олимпиада всем сердцем впитала в себя его наставления, и это помогло ей мужественно претерпеть неправый суд, мученические застенки и изгнание. После многих ссылок она поселилась в Никомидии, где вела подвижническую жизнь. Перед смертью завещала бросить свое тело в море. Гроб долго носило по волнам, пока он не прибился к берегу близ Константинополя. Православные с почестью погребли Олимпиаду в церкви святого Фомы. В 618 году патриарх Сергий перенес нетленное тело ее в столицу, в женский монастырь, основанный Олимпиадой в годы святительства Златоуста. Память диакониссы Олимпиады Церковь празднует 25 июля.

Письмо второе

Хотя и того письма, которое недавно пришло к твоей благопристойности, достаточно было, чтобы успокоить горесть твоей скорби, но так как властная сила уныния весьма изнурила тебя, то я счел необходимым к первому письму присоединить и второе, чтоб ты могла воспользоваться изобильным утешением и чтоб твое здоровье на будущее время не подвергалось опасности.

Итак, сюда! Я хочу рассеять пепел твоего уныния, прибегнув к другим средствам. Хотя я и думаю, что уныние из гнойной раны и опухоли превратилось в пепел, однако даже и при таких обстоятельствах не следует пренебрегать заботой о твоем здоровье, потому что и пепел, если тщательно не сдувать его, наносит вред самому лучшему из членов, мутя прозрачность глаза и расстраивая все зрение беспечного человека. Итак, чтобы не случилось того же и здесь, уничтожим старательно и остаток зла.

Но и ты восстань и протяни нам руку, потому что как обычно случается с телами больных, — уничтожается (всякая) польза для здоровья, если врачи будут исполнять свой долг, а те не станут выполнять требуемого от них, — так обыкновенно бывает и с душой. Чтобы этого не случилось, старайся же и ты с подобающей тебе рассудительностью содействовать нам со своей стороны, чтобы таким образом польза происходила с обеих сторон.

Но, может быть, ты скажешь: я желаю, но не могу, потому что не в состоянии удалить от себя густое и мрачное облако уныния, даже и при упорной настойчивости. Это только отговорка и предлог. Я знаю благородство твоего ума, знаю крепость твоей богобоязненной души, знаю обилие рассудительности, силу любомудрия, знаю, что тебе достаточно только приказать свирепеющему морю уныния, чтобы все сделалось спокойным. А чтоб это стало для тебя более легким, окажем и мы, со своей стороны, содействие.

Как же именно будешь ты в состоянии легко сделать это? С одной стороны, обдумывая все заключающееся в первом письме (потому что многое в нем сказано нами ввиду этого предмета), с другой — делая вместе с тем и то, что я теперь приказываю.

Что же именно? Когда услышишь, что одна из Церквей пала, а другая колеблется, третья заливается свирепыми волнами, иная претерпела другие непоправимые бедствия, одна взяла волка вместо пастыря, другая — морского разбойника вместо кормчего, третья — палача вместо врача, то хотя скорби, — потому что не должно переносить этого без боли, — но скорби так, чтобы печаль не переходила должных границ. В самом деле, если и в тех делах, в которых мы сами погрешаем и в которых должны дать отчет, излишняя скорбь не необходима и не безопасна, а, напротив, даже очень пагубна и вредна, то еще более излишнее и напрасное и, сверх того, сатанинское и пагубное для души дело — малодушествовать и сокрушаться о погрешностях других.

2. И чтобы знать тебе, что излишняя скорбь действительно дело сатаны, я расскажу тебе древнюю историю.

Один коринфский муж (1 Кор. 5), причастившийся святых вод и очищенный чрез Таинство крещения, получивший участие в страшной Трапезе и сделавшийся участником всех вообще наших Таинств (а многие говорят, что он занимал даже место учителя), после этого священного введения в общение Таинств, после того как был допущен ко всем неизреченным благам и занимал в Церкви первые ступени, согрешил тягчайшим грехом. Посмотрев нечестивыми глазами на жену своего отца, он не остановился на этой бесчестной похоти, но привел свое необузданное желание даже и в действие; и то, на что он отважился, было не только блуд, но и прелюбодеяние, а лучше сказать, дело гораздо более тяжкое, чем и прелюбодеяние. Поэтому и блаженный Павел, услышав (о преступлении) и будучи не в силах дать свойственное греху и надлежащее имя, иначе показал тяжесть этого беззакония, говоря так: отнюд слышится в вас блужение, и таково блужение, яковоже ни во языцех не именуется (1 Кор. 5, 1). Не сказал: и не терпимо, но: и не именуется, желая показать крайнюю степень этого беззакония. Он предает его диаволу, отлучает от всей Церкви и не дозволяет, чтобы он с кем-либо участвовал в общей трапезе. С таковым, говорит он, не следует и есть вместе (ст. 11). Наконец, проникается духом (ревности), требуя для грешника высшей меры наказания, воспользовавшись для этого в качестве палача сатаною, чтобы через этого последнего изнурить плоть преступника.

И, однако, тот самый Павел, который отсек грешника от Церкви, не позволил ему даже участвовать с кем-нибудь в общей трапезе, повелел всем плакать за него: и вы разгордесте, говорит, и не паче плакасте, да измется от среды вас содеявый дело сие (ст. 2), — отовсюду изгонял его, как какую-нибудь заразу, закрыл для него доступ во всякий дом, предал сатане, требовал для него столь великого наказания, — этот самый Павел, когда увидел, что он поражен скорбью и раскаялся в своем грехе, и что самими делами свидетельствует об отречении (от греха), и сам так опять изменился, что тем, кому предписал вышесказанное, дал затем противоположное приказание. В самом деле, сказавши: отсеките, отвергните, плачьте, и да возьмет его диавол, — что говорит он теперь? Утвердите к нему любовь, да не како многою скорбию пожерт будет таковый, и да необидимы будем от сатаны: не неразумеваем бо умышлений его (ст. 7, 8, 11). Видишь, как неумеренная скорбь является сатанинским делом и произведением его коварства; видишь, как и спасительное лекарство он делает вредоносным вследствие неумеренности? И действительно, оно становится вредоносным и предает ему (сатане) человека, когда он впадает в неумеренность. Вот почему Павел и говорил: да необидимы будем от сатаны.

Смысл его слов таков: овца покрылась множеством струпьев, была отчуждена от стада, отлучена от Церкви, но поправилась от болезни и сделалась овцой, какой была прежде (такова сила покаяния), наконец возвратилась в наше стадо; привлечем же ее к себе всецело, примем с распростертыми руками, обхватим, обнимем, введем в единение с нами самими, потому что если бы мы не захотели сделать этого, то значило бы, что диавол обманывает нас, захватывая не своего, но того, который сделался нашим, — захватывая по причине нашей беспечности, потопляя его в результате неумеренного уныния и, наконец, делая его своей собственностью. Поэтому-то апостол и присоединил: не неразумеваем бо умышлений его, так как диавол имеет обыкновение вовлекать неосторожных в обман, даже и при посредстве того, что часто приносит пользу, если это полезное получает не должное применение.

3. Если же Павел не дозволяет предаваться излишней печали даже и ввиду допущенного греха, — и притом греха столь тяжкого, — но спешит, торопится, делает все и заботится, чтобы уничтожить бремя уныния, называя неумеренность сатанинской, говоря, что она выгодна для диавола и есть дело его злости и бесчестных его намерений, — то как же не признак крайнего безумия и сумасшествия убиваться и скорбеть из-за того, в чем согрешили другие и за что другие же должны дать отчет, убиваться и скорбеть до такой степени, чтобы привлекать в свою душу неизреченный мрак, беспокойство, смущение, тревогу и невыразимую бурю?

Если же ты опять скажешь мне то же самое, что хотя и желаю, но не имею силы, то и я опять скажу тебе то же самое, что это — только предлог и отговорка, потому что я знаю силу твоей любомудрой души. А чтобы и иным способом сделать для тебя более легкими и сопротивление этому неуместному и пагубному унынию, и победу над ним, для этого опять исполняй, что я приказываю.

Когда услышишь, что кто-либо рассказывает об этой гибели, то быстро убегай от размышлений об этом, беги к мысли о том страшном дне и размышляй о страшном седалище, о Судье неподкупном, о реках огня, протекающих перед тем седалищем и шумящих сильнейшим пламенем, об изощренных мечах, жестоких наказаниях, о мучении, не имеющем конца, мраке беспросветном, тьме кромешной, черве смертоносном, узах неразрешимых, скрежете зубов и плаче неутешном, о зрелище вселенной, лучше же — зрелище той и другой твари, высшей и низшей. И силы небесныя, говорится, подвигнутся (Мф. 24, 29), потому что, хотя они и ничего не сознают за собой и не должны давать отчета, но, созерцая судимыми весь род человеческий и бесчисленные народы, предстоят там не без страха. Столь велик тогда будет страх.

Итак, помышляй об этом и о тех обличениях, спастись от которых не будет никакой возможности. Тот Судья не нуждается ни в обвинителях, ни в свидетелях, ни в доказательствах, ни в уликах, но все, как оно было сделано, объявляет публично и перед глазами согрешивших. Тогда не будет никого, кто явился бы и спас бы от наказания, (не помогут) ни отец, ни сын, ни дочь, ни мать, ни другой какой-либо родственник, ни сосед, ни друг, ни защитник, ни деньги, ни обилие богатства, ни величие власти; все это удалено, как пыль от ног, и один только подсудимый ожидает за свои дела или оправдательного или обвинительного приговора. Тогда никто не судится за то, в чем согрешил другой, и лишь за то, в чем погрешил каждый сам.

Итак, соединивши все это, приумножив страх и противопоставив его сатанинской и душевредной печали, стань таким образом против нее в боевом строю, в котором и показавшись только, ты будешь в состоянии рассеять и уничтожить ее — легче, чем паутину. В самом деле, печаль эта, кроме того, что суетна и бесполезна, еще и очень гибельна и вредна: а этот страх и необходим, и выгоден, и полезен, и соединен с большой прибылью.

Но я, впрочем, незаметно увлекся полетом слова и предложил неподходящее к тебе увещание. Ведь это для меня и для тех, которые, подобно мне, погружены во множество грехов, необходима эта речь, потому что она устрашает и возбуждает, а тебя, цветущую таким множеством добродетелей и коснувшуюся уже самого свода небес, она вовсе не может поражать страхом. Поэтому, беседуя с тобой, я обращусь к песни другого рода и стану ударять по другой струне, потому что этот страх не может поразить тебя, а если и поражает, то только в такой разве степени, в какой — и Ангелов.

Итак, перейдем к другому, а вместе с нашей речью перейди сюда и сама ты, а именно: помышляй о воздаяниях за свои добродетели, о блестящих наградах, о светлых венцах, о хороводе вместе с девами, о священных обителях, о небесном брачном чертоге, об уделе общем с Ангелами, о полном дерзновении и общении с Женихом, о том удивительном шествии с факелами, о благах, превосходящих и слово, и ум.

4. Не противоречь моим словам, если даже я и причислил тебя, прожившую во вдовстве, к хору тех святых дев. Ты часто слышала меня и наедине, и публично беседовавшего о том, как вообще определяется девство, и что никогда нельзя было бы воспрепятствовать тебе быть сопричисленной к хору тех дев, а лучше сказать — превзойти и их в значительной степени, тебе, которая проявила великое любомудрие и в остальных добродетелях. Вот почему и Павел, давая определение девства, назвал девой не ту, которая не знает брака и свободна от сожительства с мужем, но ту, которая «печется о Господних» (1 Кор. 7, 34). И Сам Христос, показывая, насколько важнее девства милостыня, скипетр которой ты сама крепко держишь и за которую давно стяжала себе венец, изгнал из того сонма половину дев, так как они вошли без этой добродетели; лучше же сказать потому, что не владели ею в достаточной степени, потому, что масло у них было, но не в достаточной мере; а тех, которые вошли без девства, но облечены были добродетелью милостыни, принял с великой честью, и называя их благословенными Отца, и призывая к Себе, даруя им участие в Царстве Своем, и провозглашая (об их добродетели) перед всей вселенной (Мф. 25), и в присутствии Ангелов и всей твари не отказался назвать их питавшими Его и оказавшими гостеприимство.

Этот блаженный голос и сама ты услышишь, тогда и в изобилии вкусишь эту награду. Если же только за милостыню такое великое воздаяние, такие венцы, такое отличие, такой почет и слава, то, если бы я перечислил и остальные твои добродетели, какой великой милости ты заслуживала бы, ты, которая должна бы в силу этого уже праздновать, радоваться и ликовать, и увенчивать себя, а между тем убиваешь себя печалью из-за того, что такой-то неистовствует, а такой-то низринулся с крутизны, и делаешь более легким нападение на твою святую душу для диавола, которого ты до сего дня непрестанно уничтожала.

В самом деле, что мог бы кто-нибудь сказать о твоем терпении, которое так разнообразно проявляется во множестве видов и образов? Какое слово, опять, будет у нас достаточно, каковы должны быть рассказы, если кто-нибудь стал бы перечислять твои страдания, начиная с детского возраста до настоящего времени, страдания от домашних, от чужих, от друзей, от врагов, от находящихся в родстве, от тех, кто ни в каких родственных отношениях не стоял, от обладающих могуществом, от людей простых, от начальников, от частных лиц, от принадлежащих к клиру? Ведь каждое из этих страданий, если бы кто стал излагать его, только само по себе в состоянии превратить рассказ о нем в целую историю. А если бы кто перешел к другим видам этой добродетели и стал повествовать о страданиях, причиненных тебе уже не со стороны других людей, а тобой же, то какой камень, какое железо, какой адамант он найдет не побежденным тобой?

В самом деле, получив такое хрупкое и нежное тело, выросшее во всякой роскоши, ты так преследовала его разнообразными страданиями, что оно находится теперь в положении нисколько не лучшем того, как если бы оно уже умерло, — в нем разгорелось такое множество болезней, что стали напрасны и искусство врачей, и сила лекарств, и всякие попечения, и ты всецело предалась непрерывным страданиям.

5. Если же кто-нибудь пожелал бы рассказать о твоей воздержанности и терпеливости, проявляющихся за обедом и во время ночей, то как много пришлось бы ему говорить? Впрочем, в отношении к тебе эти добродетели нельзя уже назвать ни воздержанием, ни терпеливостью; для них нам следует искать другое — гораздо более сильное название.

В самом деле, мы говорим, что тот воздержан и тверд, кто, обеспокоиваемый какой-либо страстью, одерживает верх над ней. Тебе же не над чем одерживать верх, потому что ты, с самого начала напавши на плоть, с большой стремительностью потушила ее страсти, не обуздав коня, но связав и повергнув на землю, и заставив его лежать неподвижно. И если ты тогда вполне овладела воздержанием, то теперь владеешь, наконец, бесстрастием. Страсть к роскоши не надоедает уже тебе, и ты не трудишься, чтобы преодолеть ее, но, раз навсегда истребив ее и сделав плоть свою недоступной для нее, ты приучила свой желудок вкушать пищи и питья лишь столько, сколько нужно, чтобы не умереть и не потерпеть за это наказания. Вот почему я и называю это не постом и не воздержанием, но чем-то иным, большим этого.

То же самое можно видеть и в твоем священном бодрствовании, — потому что, когда потушена была вышеупомянутая страсть, вместе с ней была потушена и страсть ко сну, так как сон питается пищей.

Ты уничтожила эту страсть и другим образом, сначала насилуя саму природу и проводя целые ночи без сна, а впоследствии, в силу постоянной привычки, возведя это и в степень природного свойства, до того, что как для других дело сообразное с природой — спать, так для тебя — бодрствовать.

Все это удивительно и изумительно уже и само по себе. Но если кто-нибудь обратит внимание на время, на то, что достигла ты этих добродетелей в незрелом возрасте, затем — на отсутствие людей, которые могли бы научить, и на множество соблазнов, а также и на то, что все это совершалось в душе, недавно вышедшей из нечестивого дома и только что обратившейся к Истине, и что все это претерпевало тело женское и притом, вследствие знатности и роскоши предков, тело нежное, — то какие моря чудес откроются перед ним, если он станет рассматривать все это в отдельности одно от другого?

Об остальном — смиренномудрии, любви и прочих добродетелях твоей святой души, не стану поэтому и упоминать. И в самом деле, только что я вспомнил об этих добродетелях и перечислил их, как ум мой заструился бесчисленными источниками и вынуждается сказать, хотя бы отчасти, о видах и этих добродетелей, подобно как и предшествующей, или лучше — только об их основаниях, потому что об этом надо было бы говорить без конца. Но чтобы не уклониться от того предмета, который я решился раскрыть, я не дозволю себе унестись в беспредельное море.

Если бы теперь не было у меня назначено с корнем исторгнуть у тебя уныние, то я с удовольствием занялся бы этими речами и поплыл бы по беспредельному морю, а лучше сказать — по морям, пролагая разнообразные пути каждой твоей добродетели, из которых всякий путь рождал бы опять море, и у меня была бы речь или о терпении, или о смиренномудрии и милостыне, разнообразно проявляющейся и распространившейся во все концы вселенной, или о любви, одерживающей верх над бесчисленными страстями, или о безмерном благоразумии, исполненном великой благодати и превосходящем природное естество. А если бы кто желал перечислить порожденные отсюда добродетели, то он стал бы делать то же самое, как если бы кто вздумал считать морские волны.

6. Поэтому, пробежав мимо беспредельных этих морей, я попытаюсь показать «льва по ногтю», сказавши несколько слов о твоем платье, об одеждах, облегающих тебя еле-еле — простых и безыскусственных. По-видимому эта добродетель меньше остальных; но если бы кто исследовал ее тщательно, то нашел бы, что она очень велика и требует души мудрой, презирающей все житейское и стремящейся к самому небу. Вот почему не только в Новом Завете, но даже и в Ветхом, когда Бог вел человеческий род как бы сокровенно — посредством пророчеств и образов, и когда нормы жизни устраивались более плотски, когда не было еще никакой речи о небесном, никакого указания на будущее, никакого намека на господствующее теперь любомудрие, когда законы евреев писались в очень грубой и плотской форме, в то еще время Бог строго запрещал проявляющуюся в одеждах страсть к украшениям, говоря через пророка: сия глаголет Господь на начальные дщери Сиони; понеже вознесошася дщери их, и ходиша высокою выею, и помаванием очес и ступанием ног, ризы влекущыя, и ногами купно играющыя. И смирит Господь начальный дщери Сиони, и открыет срамоту их, и отъимет славу риз их, и будет тебе вместо вони добрыя смрад, и вместо пояса ужем препояшешися, и вместо украшения, еже на главе твоей, плешь имети будеши дел твоих ради, и вместо ризы багряныя препояшешися вретищем (см.: Ис. 3, 16, 17, 18, 23), — это тебе будет вместо украшения.

Видишь, какой чрезвычайный гнев? Видишь, какое сильное наказание и мщение? Видишь, какой жестокий плен? Отсюда догадывайся о величине греха, потому что Человеколюбец никогда не наслал бы столь тяжкого наказания, если бы грех, навлекавший его, не был еще более тяжким.

Если же грех велик, то очевидно, что и добродетель, которая ему противостоит, весьма велика. Поэтому-то и Павел, беседуя с женщинами, любящими мирскую жизнь, не только отклоняет их от ношения золотых украшений, но не дозволяет облекаться и в дорогие одежды. Он знал, знал ясно, что это опасная и труднопреодолимая болезнь души, болезнь, которая служит величайшим доказательством растленного ума и для борьбы с которой нужен ум очень мудрый, что и доказывают не только женщины, следующие обыкновенному образу жизни и вступившие в брак с мужьями, из каковых ни одна без труда не оказалась послушной этому совету, но и такие женщины, которые, по-видимому, были мудры и получили в удел принадлежать к сонму дев. Многие из таких женщин, приступив к борьбе с властной силой природы и в чистоте совершая путь девства, подражая в этом ангельскому образу жизни и в смертном теле показывая зачатки воскресения, потому что в том веке, говорит Христос, ни женятся, ни посягают (Лк. 2, 35), — соревнуя бесплотным силам, и в тленном теле споря с нетлением, и, — что для многих даже и слышать трудно, — самими делами счастливо выполняя это: отталкивая от себя похоть, как бы бешеную и постоянно нападающую собаку, успокаивая свирепеющее море и спокойно плывя среди диких волн, счастливо несясь с попутным ветром по взволнованному морю, стоя в печи естественной страсти и не будучи сжигаемы, но попирая эти угли, как грязь, — многие и из таких дев были постыдно и плачевно пленены этой страстью и, превозмогши большее, были покорены этим пороком.

7. Действительно, девство — столь великое дело и требует такого великого труда, что Христос, сойдя с неба для того, чтобы сделать людей Ангелами и здесь насадить вышний образ жизни, не решился даже и при такой цели предписать его и возвести в степень закона, и несмотря на то, что дал закон и умирать (что могло бы быть тяжелее этого?), постоянно распинать себя и благодетельствовать врагам, девства, тем не менее, не узаконил, а предоставил на добровольный выбор слушателей, сказав: могий вместити, да вместит (Мф. 19, 12).

Велико, действительно, бремя этого дела, трудность этих подвигов и пот от этих состязаний, равно как и место этой добродетели весьма обрывисто. Это доказывают и те, которые процветали многими добродетелями в Ветхом Завете. Так, даже тот великий Моисей, глава пророков, преискренний друг Божий, насладившийся таким дерзновением, что мог исторгнуть от ниспосланного Богом поражения шестьсот тысяч подлежавших наказанию, — этот столь великий и славный муж, несмотря на то, что приказал морю и разделил воды, расторгнул скалы, изменил воздух, воду нильскую превратил в кровь, воздвиг против фараона полчища жаб и саранчи, изменил всю тварь, показал другие бесчисленные чудеса и представил много примеров добродетели, — а он блистал и тем и другим, — даже и он был не в силах посмотреть на эти состязания, но нуждался в браке, сожительстве с женой и проистекающей отсюда безопасности, даже и он не отважился пуститься в море девства, боясь несущихся оттуда волн.

Равным образом и патриарх, приносивший в жертву сына, был в состоянии преодолеть властнейшее чувство природы и мог убить сына, и притом сына Исаака в самом цветущем возрасте, в самую лучшую пору юности, единородного, дорогого, данного вопреки всякой надежде, сына, который был единственной его опорой, и притом во время глубокой старости, сына, украшенного многими добродетелями, — и его-то он был в состоянии возвести на гору, намереваясь совершить свое дело, построил жертвенник, сложил дрова, положил жертву, взял нож и вонзил его в гортань сына (Быт. 22). И в самом деле он вонзил, и этот адамант обагрился кровью, а лучше сказать — и адаманта твердейший, так как тот владеет твердостью по природе, а этот подражал естественной твердости через свою мудрость, проистекавшую из доброй его воли, и проявил своими делами бесстрастие Ангелов. И все же, оказавшись в состоянии довести до конца столь великое и прекрасное состязание, выступив из границ самой природы, он не отважился приступить к подвигам девства, но убоялся и сам этих опасностей, и предпочел покой, какой дает брак.

8. Если угодно, к упомянутым лицам присоединю и Иова, праведного, любящего истину, благочестивого, воздерживающегося от всякого дурного дела (Иов. 1, 1). Этот Иов сокрушил уста диавола, ударяемый, не ударяя, он опустошил весь его колчан, и, постоянно поражаемый от него стрелами, он выдержал всякий вид искушений, и каждый — с совершенным превосходством. В самом деле, что в жизни кажется печальным и в действительности является таковым? Это, по преимуществу — бедность, болезнь, потеря детей, восстание врагов, неблагодарность друзей, голод, постоянные страдания плоти, обиды, клевета и стяжание дурного о себе мнения. Все это излилось на одно тело и было приготовлено против одной души; и что было еще тяжелее — все это налегло на человека, не приготовленного к тому.

Этими словами я хочу сказать следующее: тот, кто родился от бедняков и воспитался в такого же рода доме, легко может перенести тяжесть бедности, так как он упражнялся в перенесении ее и привык к ней; тот же, кто обладает великим имуществом и изобилует богатством, а потом сразу подвергается изменению своей участи на противоположную ей, не может легко перенести перемены, потому что она, приключившись внезапно, человеку неопытному кажется более тяжелой. Опять, человек незнатный и родившийся от незнатных же родителей, живущий в постоянном пренебрежении со стороны других, был бы не особенно смущен, если бы его стали злословить и оскорблять; но тот, кто пользовался великой славой, кого все охраняли, кто был на устах у всех и о ком повсюду громко говорили, (такой человек) ниспав в бесславие и ничтожество, испытал бы то же самое, что и человек, который из богатого вдруг сделался бедным.

Равным образом, опять, человек, лишившийся детей, даже если бы он лишился всех их, но не в одно и то же время, имеет утешение за умерших в остающихся, и когда горе, вызванное смертью первых, прекратится, то, если со временем присоединится и смерть еще следующего, это горе для него бывает уже более тихим, потому что оно приходит не тогда, когда рана свежая, но когда она уже успокоилась и исчезла, что, конечно, не мало убавляет скорби.

Иов увидел, что весь сонм похищен у него в один миг, и притом горчайшим родом смерти. В самом деле, смерть была и насильственная, и безвременная, даже время и место не мало увеличивали скорбь, потому что смерть произошла во время пира и в доме, открытом для гостей, так что дом этот для них сделался могилой.

Что мог бы кто-нибудь сказать о том необыкновенном, неподдающемся объяснению, голоде, голоде добровольном и невольном? Не знаю, как мне назвать его, потому что не нахожу и имени, которое можно бы приложить к этому виду неожиданно обрушившегося несчастья. И в самом деле, он воздерживался от находившейся перед ним трапезы и не касался лежавшей перед его глазами пищи, потому что зловоние от бывших на теле ран, встречаясь с желанием пищи, уничтожало это желание, и саму трапезу делало отвратительной. Указывая на это, он говорит: смрад бо зрю брашна моя (Иов. 6, 7). Сила голода заставляла его касаться предлежавших яств, но невероятное зловоние, исходившее от тела, преодолевало силу голода.

Вот почему я и сказал, что не знаю, как его назвать. Добровольным? Но он желал вкусить предлежавших яств. Невольным? Но пища была налицо, и никто не препятствовал вкушать ее. Как мог бы я рассказать о муках, потоках червей, о стекавшем гное, об упреках от друзей, презрении от слуг? Слуги мои, говорит, не пощадили меня от оплеваний лица (Иов. 30, 10). А об оскорблявших, нападавших на него? Ихже, говорит он, не вменях достойными псов моих стад, эти теперь напали на меня, и дают наставления мне люди ничтожные (Иов. 30, 1). Тяжело и на самом деле.

Сказать ли мне о главнейшем из бедствий, о вершине несчастья, наиболее давившей его? Буря смятений, бывших в его рассудке, — вот что больше всего невыносимо давило его, и чистая совесть его более всего превращала это во внутреннюю бурю, помрачала рассудок и приводила в замешательство кормчего. В самом деле, люди, сознающие за собой много грехов, если и потерпят какое-нибудь несчастье, по крайней мере, могут найти причину происходящего, взвешивая свои грехи и таким образом устраняя смущение, рождающееся от неизвестности. Опять, если что-нибудь подобное испытают люди, не сознающие за собой ничего, но украшенные добродетелями, то, зная учение о воскресении и помышляя о будущих воздаяниях, знают, что приключающаяся им борьба служит основанием и для бесчисленных венцов. Этот же, и будучи праведным, и ничего не зная о воскресении, больше всего обуреваем был сомнением, не зная причины того, что испытывал, и мучился незнанием ее более, чем червями и страданиями.

И чтобы ты поняла, что это так, обрати внимание на следующее: когда человеколюбивый Бог счел Иова достойным того, чтобы сказать ему причину этой борьбы, сказать, что все это допущено затем, чтобы обнаружилась его праведность, то он так ожил духом, как будто бы не испытал ни одной из тех печалей, что он и выразил в произнесенных им тогда словах.

И все-таки, несмотря на то, что он страдал, прежде чем понял причину, он мужественно переносил страдания, и после потери всего произнес те удивительные слова: Господь даде, Господь отъят: яко Господеви изволися, тако и бысть: буди имя Господне благословенно во веки (Иов. 1, 21).

9. Но под влиянием любви к этому мужу я, кажется, ушел очень далеко от предложенного для рассуждения предмета: поэтому, присоединив еще несколько слов, я снова займусь тем, что мною раньше предложено.

Итак, этот столь великий и славный муж, поправший столько законов природы, — даже и он не осмелился устремиться на это состязание, а насладился и жизнью с женой и сделался отцом многих детей. Столь велика трудность девства, так высоки и велики соединенные с ним подвиги и тяжелы труды, и требуют для себя большой твердости духа.

И все же многие из приступивших к этому подвигу не побороли страсти к щегольству в одеждах, но были пленены и покорены ею более, чем даже мирские женщины. Не говори мне того, что они не носят на себе золота, не одеваются в шелковые и шитые золотом платья и не имеют украшенных драгоценными камнями ожерелий. Что всего тяжелее и что особенно ясно обнаруживает их болезнь и властную силу страсти, это то, что они всеми мерами старались и силились посредством простых своих одежд превзойти украшение облеченных в золото и в шелковые платья, и таким образом казаться более них прелестными, занимаясь, как сами они думали, безразличным делом, а как показывает сущность дела, гибельным и вредным, и ведущим в глубокую пропасть.

Вот почему тысячами уст должно провозглашать о тебе, по той именно причине, что с чем бороться оказалось трудным для дев, то оказалось так не трудно и легко для живущей во вдовстве, как и показано на опыте. В самом деле, не невыразимой только простоте одеяния, превосходящей простоту одежд и самих нищих, дивлюсь я, но в особенности отсутствию всякой изысканности и искусственности в одежде, обуви, походке, а это все — краски добродетели, извне живописующие таящуюся в душе мудрость. Одеяние мужа, говорится, и смех зубов, и стоны человека возвестят, яже о нем (Сир. 19, 27).

В самом деле, если бы ты со всей решительностью не низвергла долу и не попрала земных размышлений о блеске этой жизни, то ты и не обнаружила бы в такой степени презрения к ним, не победила бы и не отогнала бы с такой силой этого тягчайшего греха.

Никто да не обвиняет меня в излишней резкости слова, если я назвал этот грех тягчайшим. Если этот грех и на мирских еврейских женщин, и в то еще время, навлек столь великое наказание, то какое могут получить извинение те, которые должны иметь жительство на небесах и подражать ангельской жизни, которые проводят жизнь в благодати, если они отваживаются на то же самое еще в гораздо большей мере?

В самом деле, когда увидишь, как дева нежится в одеждах, влечет платье по земле, за что пророк произнес обвинение, ступает гордой поступью, и голосом, и глазами, и одеждой готовит губительную чашу для взирающих на нее бесстыдными глазами, более и более роет ямы для проходящих мимо и отсюда расставляет силки, то как ты назовешь ее после этого девой, а не причислишь ее к женщинам-блудницам? Не столько действительно последние обольщают, сколько первые, отовсюду распростирающие крылья удовольствия.

Вот почему ублажаем тебя, вот почему удивляемся тебе, так как ты, освободившись от всего этого, и здесь показала образец умерщвления, не наряжаясь, но обнаруживая юношескую отвагу, не украшаясь, но вооружаясь на борьбу.

10. Теперь, когда мы показали «льва по ногтю», да и то отчасти (потому что я не раскрыл вполне и этой твоей добродетели, боясь, как я раньше сказал, войти в беспредельные моря остальных твоих добродетелей, — впрочем, мы теперь и не ставили себе цели сказать похвалу твоей святой душе, а старались приготовить лекарство утешения), снова повторим сказанное прежде.

А что мы прежде сказали? Перестав размышлять о том, почему тот согрешил и почему другой впал в ошибку, помышляй постоянно о подвигах твоей выносливости в трудах, твоего терпения, поста, молитв, священных всенощных бодрствований, воздержания, милостыни, страннолюбия, разнообразных трудных и частых испытаний. Помышляй, как с первого возраста до настоящего дня ты непрестанно питала алчущего Христа, поила жаждущего, одевала нагого, гостеприимно принимала Его странником, посещала больного, приходила к связанному. Имей в мыслях море твоей любви, которое ты открыла до такой степени, что оно с большой стремительностью достигает самих границ вселенной, потому что не только твой дом открыт для всякого пришедшего, но и повсюду на земле и на море многие воспользовались твоей щедростью, благодаря твоему гостеприимству. Объединив все это, наслаждайся и увеселяйся надеждой на будущие венцы и награды.

Если же желаешь увидеть наказанными этих беззаконников, питающихся кровью и совершивших гораздо еще более тяжкие преступления, то увидишь тогда и это, подобно тому как и Лазарь видел горящего в пламени богача (Лк. 16, 2, 3), потому что хотя вследствие различия их жизни им было назначено и различное место, и пропасть разделяла их, и один был на лоне Авраама, другой в огне невыносимом, все же Лазарь и увидел его, и услышал его голос, и отвечал. Это тогда будет и с тобой.

Если, в самом деле, презревший и одного человека терпит такие наказания и если, опять, соблазнившему и одного лучше повесить себе мельничный жернов на шею и броситься в море (Мф. 18, 6), то соблазнившие такую великую часть вселенной, истребившие столько Церквей, наполнившие все смятением и замешательством, превзошедшие даже разбойников и варваров жестокостью и бесчеловечием и приведенные в такое крайнее неистовство их вождем-диаволом и содействующими ему демонами, что сделали смешным и для иудеев, и для эллинов то страшное учение, полное святости и достойное Давшего его, потопившие бесчисленные души и причинившие во всей вселенной бесчисленные кораблекрушения, зажегшие столь великий костер, рассекшие тело Христа и члены Его рассеявшие во многих местах, — говорит ведь апостол: вы есте тело Христово и уди от части (1 Кор. 12, 27), — впрочем, зачем я стараюсь изобразить их безумие, для разъяснения которого слово бессильно, — так какому наказанию, думаешь ты, подвергнутся эти губители и кровопийцы?

Если не напитавшие алчущего Христа присуждаются с диаволом к неугасимому огню, то подумай, какое наказание потерпят люди, предавшие голоду сонмы монахов и дев, обнажившие одетых, не только не принявшие гостеприимно странников, но даже и выгнавшие их, не только не посетившие больных, но измучившие их еще более, не только не обращавшие внимания на связанных, но и устраивавшие, чтобы были ввергнуты в темницу и разрешенные от уз.

И вот, ты увидишь тогда, как они будут гореть в пламени, будут сожигаемы, связаны, как будут скрежетать зубами, вопить, наконец, напрасно плакать и бесполезно и без выгоды для себя раскаиваться, подобно тому, как тот богач. И они, в свою очередь, увидят тебя, увенчанную в том блаженном уделе, ликующую вместе с Ангелами, соцарствующую Христу, и сильно будут призывать на помощь и плакать, раскаиваться в тех обидах, какие они причинили, принося к тебе мольбу, вспоминая о твоем сострадании и человеколюбии, — и ничего уже для них более не будет.

11. Итак, помышляй и постоянно напоминай обо всем этом своей душе, и ты будешь в состоянии рассеять этот пепел. А так как есть еще, как мне думается, и нечто другое, что заставляет тебя сильно страдать, то приготовим и для этого размышления лекарство через то, что сказано и что теперь скажем. В самом деле, я думаю, что ты страдаешь не только по указанным причинам, но и вследствие того, что разлучена с нашим ничтожеством, думаю, что об этом ты постоянно плачешь и всем говоришь: не слышим того языка, не наслаждаемся учением, к которому привыкли, и томимся голодом, и чем Бог угрожал некогда евреям, теперь терпим мы — не алкание хлеба и не жажду воды, но голод Божественного учения (Ам. 8, 11).

Что же мы на это скажем? А то, что тебе вполне возможно и при нашем отсутствии беседовать с нами письмами. И мы будем прилагать старание, всякий раз как встретимся с доставителями писем, постоянно посылать тебе частые и длинные письма.

Если же ты желаешь слышать наше учение в живой речи, то, может быть, и это случится, и ты опять увидишь нас, а вернее — не может быть, а нисколько не сомневайся в этом. Напомним тебе, что мы сказали это не необдуманно и не с целью обмануть тебя и ввести в заблуждение, но ты услышишь и от живого голоса то, что теперь узнаешь через письма.

Если же ожидание печалит тебя, то пойми, что и оно для тебя не бесполезно, а принесет тебе великую награду, если ты будешь мужественна, не станешь произносить ни одного горького слова, а будешь и за это прославлять Бога, что ты действительно постоянно и делаешь.

Перенести разлуку с любимой душой — это подвиг не малый, для него нужны и очень мужественная душа, и любомудрый ум. Кто это говорит? Если кто умеет любить искренно, если кто знает силу любви, тот знает, что я говорю.

Но, чтобы нам не блуждать в поисках искренно любящих (а действительно, это — редкое явление), поспешим к блаженному Павлу, и тот скажет нам, как велик этот подвиг и сколь великой души требует он для себя. В самом деле, этот Павел, совлекший с себя плоть и сложивший тело, обходивший вселенную почти обнаженной душой, изгнавший из духа всякую страсть, подражавший бесстрастию бестелесных сил, обитавший на земле, как бы на небе, стоявший вверху с Херувимами, участвовавший с ними в той таинственной песни, хотя и переносил без труда все остальное, как бы страдая в чужом теле, — и тюрьмы, и узы, и изгнания, и бичевания, и угрозы, и смерть, и побиение камнями, и погружение в море, и все виды наказания, — но, разлученный с одной любимой им душой, он так был расстроен и смущен, что тотчас и ушел из города, в котором ожидал увидеть любимого человека и не нашел его. И об этом вместе с ним знает Троада, оставленная им по этой причине, так как она тогда не могла показать ему того, кого он любил. Пришед, говорит он, в Троаду во благовестие Христово и двери отверзене ми бывшей о Господе, не имех покоя духу моему, не обретшу ми Тита брата моего, но отрекся им, изыдох в Македонию (2 Кор. 12, 12–13).

Что это, о Павел? Заключенный в колодки, живя в тюрьме, имея отпечатлевшиеся следы бичеваний, с текущей по спине кровью, ты вводил в Таинства, крестил, приносил жертву и не пренебрег даже и одним человеком, который должен был получить спасение; а придя в Троаду и видя, что нива расчищена и готова принять семена, что рыбная тоня наполнена и доставляет тебе большую легкость, ты выбросил из рук такую прибыль, и несмотря на то, что по этой причине ты и пришел (пришед, говорит, в Троаду во благовестие, т. е. ради Евангелия), и никто не оказывал тебе противодействия (двери, говорит, отверзене ми бывшей), ты, однако, тотчас ушел?

Да, говорит, потому что я был одержим силой уныния, потому что мой дух очень смущало отсутствие Тита, и печаль так овладела и осилила меня, что принудила сделать это. А что, действительно, он испытал это вследствие уныния, о том нам нет нужды заключать по каким-нибудь догадкам; мы можем заключать и узнать это от самого же Павла, так как он, указав причину своего удаления, сказал: не имех покоя духу моему, не обретшу ми Тита… но отрекся им, изыдох.

12. Видишь, какой величайший подвиг — быть в состоянии спокойно перенести разлуку с любимым человеком, и как горестно и печально это дело, как оно требует для себя души возвышенной и мужественной? Этот подвиг совершаешь и ты сама. Но чем более велик подвиг, тем больше и венец, и блистательнее награды. Да будет тебе это утешением в ожидании, равно как и то, что мы опять во всяком случае увидим тебя, изобилующую наградой за этот подвиг, увенчиваемую и осыпаемую славнейшими похвалами.

В самом деле, для любящих недостаточно одного лишь соединения друг с другом душой, они не довольствуются этим для утешения себя, а нуждаются и в телесном присутствии друг подле друга; и если это не приходит, то исчезает немалая доля радости.

Что действительно так, мы узнаем, если опять придем к питомцу любви. Посылая письмо македонянам, он так говорил: мы же, братие, осиротевше от вас ко времени часа, лицем, а не сердцем, лишше тщахомся лице ваше видети многим желанием хотехом прийти к вам, аз убо Павел единою и дважды, и возбрани нам сатана. Темже уже не терпяще, благоволихом остатися во Афинех едини, и послахом Тимофеа (1 Сол. 2, 17, 18; 3, 1, 2).

О, какая сила заключается в каждом выражении! Хранящееся в его душе пламя любви он показывает с большой ясностью. В самом деле, не сказал: будучи разлучены с вами, или: будучи отделены от вас, или: расставшись, или: будучи в отсутствии, но — осиротевше от вас. Он отыскал выражение достаточно сильное, чтобы показать страдание его души. Хотя для всех он сам был в качестве отца, но говорит словами осиротелых детей, в незрелом возрасте лишившихся своего родителя, желая показать крайнюю степень своей печали.

Действительно, нет ничего горестнее преждевременного сиротства, когда возраст не может помочь сиротам ни в каком деле, и нет людей, которые бы искренно позаботились о них, (а наоборот) является внезапно множество готовых напасть и имеющих против них злые замыслы, когда сироты как агнцы бывают поставлены в середину волков, которые отовсюду терзают их и наносят удары. Никто не может изобразить словом величину этого несчастья. Вот почему и Павел, отыскивая повсюду слово, которое могло бы выразить как одиночество, так и тяжелое несчастье, употребил это выражение, чтобы показать то, что он терпел в разлуке с любимыми.

Дальше он опять усиливает его непосредственно следующими за ним словами. Осиротевше, говорит он, не на (долгое) время, но ко времени часа, и будучи разлучены не мыслью, но одним только лицем, мы даже и при таких обстоятельствах не переносим происходящей от этой разлуки скорби; хотя мы и имеем достаточное утешение в том, что соединены душой, что вы находитесь в нашем сердце, что мы видели вас вчера и третьего дня, однако все это не избавляет нас от уныния.

Чего же ты хочешь и желаешь, скажи мне, и желаешь так сильно? Видеть самое лицо их. Лишше, говорит, тщахомся лице ваше видети. Что говоришь ты, высокий и великий муж? Ты, который имеешь мир распятым в себе и сам распят миру, ты, который освободился от всего плотского, стал почти бестелесным, — до такой степени сделался плененным любовью, что спустился в бренную, сотворенную из земли и чувственную плоть? Да, говорит, и я не стыжусь своих слов, но еще и горжусь, и ищу этого потому, что имею изобилующую во мне любовь — мать благ.

И не просто телесного присутствия ищет он, но более всего желает увидеть их лицо. Лишше, говорит, тщахомся лице ваше видети. Итак, скажи мне, ты стремишься увидеть их очи и желаешь созерцания их лица? Даже и очень, говорит он, так как здесь место собрания органов чувств. Обнаженная от тела душа, сама по себе сблизившись с другой душой, не будет в состоянии ни сказать чего-либо, ни услышать, а если я буду пользоваться телесным присутствием, то и скажу что-либо, и услышу от любимых. Поэтому я желаю увидеть ваше лицо: там есть и язык, который издает звук и сообщает вам о происходящем внутри нас, и слух, который воспринимает слова, и глаза, живописующие душевные движения, так что при посредстве их можно лучше насладиться беседой с любимой душой.

13. И чтобы ты поняла, как он пламенеет желанием этого созерцания, обрати внимание на следующее. Сказав: лишше тщахомся, он не удовольствовался этим выражением, но прибавил: многим желанием (1 Сол. 2, 17). Потом не перенося того, чтобы его смешивали с прочими, но показывая, что он любит сильнее прочих, словами: лишше тщахомся и хотехом прийти к вам (1 Сол. 2, 18) он отделил себя от остальных и, поставив только себя одного, прибавил: аз убо Павел единою и дважды, чем и показал, что он старался больше остальных.

Затем, так как ему не удалось (прийти к солунянам), он не довольствуется письмами, но посылает своего спутника Тимофея, который должен был быть для него вместо писем, почему и прибавляет: темже уже не терпяще.

Какое опять благородство в выражении! Какая сила изречения, показывающая неудержимую и нестерпимую его любовь! И подобно тому как кто-нибудь, будучи сжигаем огнем и стараясь найти какое-нибудь облегчение от пламени, употребляет все средства, так и он, пламенея, задыхаясь и сгорая любовью, придумывал, насколько ему позволяли обстоятельства, возможное утешение. Уже, говорит, не терпяще, послахом Тимофеа служителя Евангелия, и споспешника нашего (1 Сол. 3, 1, 2), отделивши самый необходимый член нашего собрания и променяв печаль на печаль. А что он не легко переносил отсутствие и Тимофея, а избрал себе эту великую печаль из-за них, это он показал словами: благоволихом остатися едини.

О, душа, совершенно претворившаяся в саму любовь! Как только был разлучен с одним только братом, уже говорит, что сделался одиноким, и это тогда, когда имел с собой многих других.

Вот об этом постоянно заботься и сама, и чем это дело для тебя мучительнее, тем более считай его полезным, если переносишь с благодарностью. Ведь не только наносимые телу удары, но и страдание души приносит неизреченные венцы, и душевное страдание даже больше, чем телесное, если поражаемые переносят с благодарностью. Подобно тому как если бы ты мужественно переносила терзания и бичевания тела, прославляя за это Бога, то получила бы большое вознаграждение, так точно и за эти страдания души ожидай теперь великих воздаяний. Ожидай же и того, что, во всяком случае, ты опять увидишь нас, освободишься от этой скорби и получишь происходящую из печали большую прибыль, и тогда, и теперь. Этого достаточно тебе для утешения, лучше же не тебе только, но и кому угодно, хотя бы то был безумный и имел каменную душу. А где столь великое благоразумие, где такое богатство богобоязненности и высота мудрости, и душа, презревшая блеск житейских благ, там легче и уход за болезнью. Покажи же и в этом твою любовь к нам, покажи, что мы и через письма имеем у тебя большую силу и именно такую же, какую имели при личном присутствии.

А ясно ты покажешь это, если мы узнаем, что наши письма принесли тебе некоторую пользу, лучше же — не только некоторую пользу, но и такую именно, какой мы желаем. А желаем мы, чтобы ты теперь пребывала в той же самой радости, в какой мы видели тебя, живя там. И если мы узнаем это, то и сами будем наслаждаться немалым утешением в том одиночестве, в каком мы находимся. Поэтому, если желаешь и нам сообщить хорошее расположение духа (а я знаю, что желаешь и даже весьма озабочена этим), то покажи, что удалила весь сор уныния и что живешь спокойно, и дай нам эту награду за наше к тебе благожелание и любовь, а ты знаешь, ясно знаешь, что опять ободришь наш дух, если счастливо совершишь это и согласно с истиной известишь нас об этом письмом.

Письмо третье

И тела, которые боролись с сильными лихорадками, не сразу освобождаются от вреда, причиняемого лихорадками, и моря, которые вели состязание с суровыми ветрами, не сразу стихают от волнения поднявшихся волн, а медленно и постепенно. Для тел требуется много времени, чтобы после избавления от лихорадки возвратиться в состояние полного здоровья и уничтожить слабость, оставшуюся в них после болезни; равно и воды, и после того как прекратятся ветры, долго еще бурлят и волнуются, то уносясь, то с большой стремительностью возвращаясь назад, — и им нужно время, чтобы возвратиться в состояние полного покоя.

Эти вступительные слова сказаны мною к твоей богобоязненности не без цели; а для того, чтобы ты поняла, что и это письмо мы посылаем тебе, вызванные к тому необходимостью.

В самом деле, хотя предыдущими письмами мы и уничтожили власть уныния, и разрушили до основания ее крепость, но речь наша должна ревностно наблюдать за тем, чтобы приобрести для тебя и полный мир, уничтожить воспоминание о всех тревогах, происшедших от уныния, дать тебе чистый и постоянный покой и доставить тебе полную радость. О том мы и стараемся, чтобы не только освободить тебя от уныния, но и исполнить еще большой и постоянной радости. Это возможно, если ты захочешь.

Причины радости лежат не в неизменных законах природы, которых уничтожить и переменить для нас невозможно, а в свободных размышлениях нашей воли, управлять которыми для нас легко. И ты знаешь, если только помнишь, что недавно (а немного времени прошло с тех пор) я сказал много пространных бесед об этом, когда именно я постоянно собирал истории, которые затем и предлагал слушателям. В самом деле, причина радости обыкновенно лежит не столько в природе обстоятельств, сколько в разуме людей. Если же это так, если многие, изобилуя богатством, считают жизнь невыносимой, а другие, живя в крайней бедности, всегда радостнее всех, если люди, пользующиеся охранной стражей и славой и честью, часто призывают проклятия на свою жизнь, а незнатные и рожденные от незнатных и никому неизвестные считают себя счастливее многих, — потому что не столько в природе обстоятельств, сколько в разуме людей лежит причина радости (не перестану постоянно повторять это), — не падай духом, сестра, а восстань, протяни руку нашему слову и доставь нам эту прекрасную помощь, чтобы мы совершенно исхитили тебя из горького плена размышлений. Если ты не пожелаешь и сама проявить такого же усердия, какое и мы проявляем, то у нас не будет никакой пользы от лечения. И что удивительного, если так бывает у нас? Ведь даже и тогда, когда увещевает и советует Бог, а слушатель не повинуется Его словам, не бывает никакой пользы; напротив, это служит лишь к большему наказанию неповиновавшегося. Указывая на это, Христос говорил: аще не бых пришел и глаголал им, греха не быша имели: ныне же вины не имут о гресе своем (Ин. 15,22). Вот почему и оплакивая по той же самой причине Иерусалим, Он говорил: Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки, и камением побиваяй посланныя к тебе, колькраты восхотех собрати чада твоя, и не восхотесте! Се оставляется вам дом ваш пуст (Мф. 23, 37, 38).

2. Итак, зная это, моя боголюбезнейшая госпожа, трудись, соревнуй и, имея помощь в сказанном нами, старайся всеми силами вытеснять и изгонять те размышления, которые смущают тебя и производят беспокойство и такую бурю. Впрочем, мне думается, что никто не должен и сомневаться в том, что ты станешь делать это и будешь послушна нашему увещанию. Нам же остается теперь только приготовить для тебя мечи и копья, лук и стрелы, панцирь, щит и ножны, чтобы одним ты могла защищать себя и другим поражать, уничтожать и умерщвлять нападающие на тебя тревожные размышления.

Откуда же мы приготовим для тебя эти орудия и пращи, так чтобы не позволяла даже близко и подходить неприятелям, а чтобы победоносно гнала их прочь как можно дальше? От самого же уныния, если мы немного порассудим о нем и покажем, как оно тяжело и несносно.

Подлинно, уныние есть тяжкое мучение душ, некоторая неизреченная мука и наказание, горшее всякого наказания и мучения. И в самом деле, оно подобно смертоносному червю, касающемуся не только плоти, но и самой души; оно — моль, поедающая не только кости, но и разум; постоянный палач, не ребра рассекающий, но разрушающий даже и силу души; непрерывная ночь, беспросветный мрак, буря, ураган, тайный жар, сжигающий сильнее всякого пламени, война без перемирия, болезнь, затемняющая многое из воспринимаемого зрением. И солнце, и этот светлый воздух, кажется, тяготят находящихся в таком состоянии, и самый полдень для них представляется подобным глубокой ночи.

Вот почему и дивный пророк, указывая на это, говорил: зайдет солнце для них в полудне (Ам. 8, 9), не потому, что светило скрывается, и не потому, что прерывается обычный его бег, а потому, что душа, находящаяся в состоянии уныния, в самую светлую часть дня воображает себе ночь.

Подлинно, не так велик мрак ночи, как велика ночь уныния, являющаяся не по закону природы, а наступающая с помрачением мыслей, — ночь какая-то страшная и невыносимая, с суровым видом, жесточайшая — безжалостнее всякого тирана, не уступающая скоро никому, кто пытается бороться с ней, но часто удерживающая плененную душу крепче адаманта, когда последняя не обладает большой мудростью.

3. Что за нужда мне много говорить от себя, когда можно обратиться к тем, которые были пленены унынием, и отсюда понять всю его силу? Впрочем, если тебе угодно, раскроем его сначала с другой стороны. Когда Адам совершил тот тяжкий грех и вместе с собой подверг осуждению весь человеческий род, тогда он был осужден на труд (Быт. 3); совершившая же больший грех, и настолько больший, что грех Адама по сравнению с этим может даже и не считаться грехом, — Адам, говорится, не прельстися, жена же прельстившися, в преступлении быстъ (1 Тим. 2,14), — эта, говорю, которая прельстилась и в преступлении быстъ, и приготовила как для самой себя, так и для мужа, смертоносный напиток, осуждается на великую печаль, потому что последняя может угнетать сильнее, чем труд. Умножая, говорится, умножу печали твоя, и воздыхания твоя: в печалях родиши чада (Быт. 3, 16). Нигде не назначается ей работа, нигде — пот и нигде — труд, но уныние и стенание, и проистекающее отсюда наказание, равносильное и трудам, и бесчисленным смертям, а вернее — даже и много тягостнее их.

Впрочем, что хуже смерти? Не кажется ли она главным из людских бедствий, страшным и невыносимым, и достойным бесконечного плача? Не сказал ли Павел, что она — наказание за самое тяжкое беззаконие? Он сказал, что этому наказанию подвергаются те, кто недостойно приступает к Священным Таинствам и принимает участие в той страшной Трапезе, говоря так: сего ради в вас мнози немощни и недужливы, и спят доволни (1 Кор. 11, 30).

И все законодатели не присуждают ли к этому наказанию тех, кто совершил самые ужасные злодеяния? И Бог в законе не наложил ли этого крайнего наказания на великих грешников? Не из-за страха ли перед смертью тот патриарх, победивший и саму природу, решился отдать свою собственную жену в жертву варварского сладострастия и египетской тирании, сам устраивал это деяние бесчестия и увещевал жену с ним притворствовать в этом тяжком и печальном деле? И он даже не стыдится указать причину такого притворства: будет, говорит, егда увидят тя, так блистающую юностью и обладающую красотой лица, убиют мя, тебе же снабдят. Рцы убо, яко сестра моя, да добро мне будет тебе ради, и будет жива душа моя, тебе ради (Быт. 12, 12-13). Видишь страх, видишь трепет, потрясающий эту высокую и любомудрую душу? Видишь адамант, сокрушенный страхом? Он лжет об ее происхождении, дает жене одно лицо вместо другого и делает агницу легко уловимой для волков, и что всего невыносимее для мужей, — именно видеть, что жена обесчещивается, лучше же — даже только подозревать ее, то самое, и даже еще более тяжкое (потому что в данном случае было не подозрение, но обесчещение, на которое дерзали самим делом), он не только видит, но и устраивает так, чтобы на него дерзнули, и это кажется ему и легким, и выносимым. Так страсть преодолевала страсть, страсть тяжкая побеждалась тягчайшей, и боязнь смерти одержала верх над ревностью.

И тот великий Илия из-за страха перед смертью стал беглецом, изгнанником и переселенцем, испугавшись только угрозы распутной и нечестивой женщины (3 Цар. 19), — тот, кто заключил небо и совершил столько чудес, не перенес страха перед ее словами, но ужас так потряс эту возвышавшуюся до небес душу, что он оставил разом и отечество, и такой народ, из-за которого раньше подвергнулся столь великим опасностям, и один только прошел сорокадневный путь, и переселился в пустыню, — и это сделал после того дерзновения, после такой свободы речи, после столь великого проявления мужества. Подлинно, весьма страшна природа смерти.

Вот почему, несмотря на то, что она ежедневно нападает на наш род, она при каждом мертвеце так устрашает, смущает и поражает нас, как будто бы она является тогда неожиданно. И ни врачевство со стороны времени, ни ежедневное упражнение в этом созерцании не в силах успокоить нас; уныние и ужас этот не стареет и от времени, но постоянно остается молодым и полным сил, и [смерть] ежедневно приходит, неся страх свежий и цветущий. И это очень естественно.

В самом деле, кто может не устрашиться и не впасть в робость, когда увидит, как тот, кто вчера или за несколько дней перед тем ходил, действовал, занимался множеством дел относительно дома, жены, детей, слуг, а часто стоял и во главе целых городов, грозил, устрашал, отменял наказания, налагал их, совершал бесчисленные дела по городам и странам, — вдруг лежит безгласнее камней и ничего не чувствует в то время, как рыдает несметное число людей, убиваются ближайшие, жена сокрушается скорбью, бьет себя по щекам, рвет волосы на голове и с великим воплем расставляет кругом себя сонмы служанок?

Кто может не устрашиться, когда увидит, что все внезапно ушло прочь: и рассудок, и ум, и душа, и цвет лица, и движение членов, — что на смену всему тому пришло нерадостное: немота и бесчувственность, тление, сукровица, черви, пепел, прах, зловоние, совершенное уничтожение, и что все тело спешит открыть отвратительные и безобразные кости?

4. И все-таки смерть, внушающая такой страх, о чем свидетельствует и действительность, и робость указанных святых, много легче уныния. Из-за него ведь я начал эти длинные речи, чтобы пояснить тебе, какому ты подвергаешься наказанию и какого в противовес ему ожидаешь вознаграждения благами, а вернее — и гораздо большего. И чтобы ты поняла, что действительно это так, обращусь теперь к тем, кто был пленен этой страстью, к чему я спешил и прежде.

Так, когда пришел Моисей и возвещал освобождение и избавление от египетских бедствий, то еврейский народ не хотел даже и выслушать; и законодатель, указывая причину этого, говорил: глагола же Моисей народу, и не послушал народ Моисея от малодушия (Исх. 6, 9).

Равным образом, когда Господь произносил иудеям великие угрозы за великое беззаконие, то, после угроз пленом, пребыванием в чужой земле, рабством, голодом, язвами, употреблением в пищу человеческого мяса, присоединяет и это наказание, говоря: дам им сердце печальное, и оскудевающая очеса, и истаявающую душу (Втор. 28, 65).

Но зачем нужно говорить об иудеях, народе своенравном, неблагодарном, преданном рабству плоти, не умевшем любомудрствовать, когда можно заимствовать доказательство от мужей великих и возвышенных? В самом деле, вот сонм апостолов, три года бывший вместе с Христом и наученный многому относительно бессмертия и прочих тайн; они творили дивные и необычайные знамения и видели Его столько времени творившим чудеса, получили участие в трапезе с Ним, в беседе и таких речах, и наставлены были во всяком роде учения; эти апостолы, постоянно удерживавшие Христа, привязанные к Нему, как грудные дети, и беспрестанно спрашивавшие Его: камо идеши? — когда услышали слова, наводившие на них уныние, так были подавлены силой этого уныния и до такой степени исполнились печали, что уже не расспрашивали Его об этом. И укоряя их за это, Христос говорил: вы слышали, что Я иду к Пославшему Мя, к иду к вам и никтоже от вас вопрошает Мене: камо идеши? Но, яко сия глаголах вам, печаль наполнила ваше сердце (Ин. 16, 5-6). Видишь, как сила уныния затемнила любовь, как она сделала их своими пленниками и подчинила себе?

А опять, тот славный Илия (не отстану от него даже и теперь), после бегства и удаления из Палестины, не вынося тягости уныния, — и действительно, он очень унывал: на это указал и писавший историю, говоря, что отъиде души ради своея (3 Цар. 19, 3), — послушай, что говорит в своей молитве: довлеет ныне, Господи, возьми душу мою от мене, яко несмь аз лучший отец моих (4). Так [смерть] — это страшилище, эту высшую степень наказания, эту главу зол, это возмездие за всякий грех он просит как желанного и хочет получить в качестве милости. До такой степени уныние ужаснее смерти: чтобы избежать первого, он прибегает к последней.

5. Здесь я хочу разрешить тебе один вопрос. Я ведь знаю твою любовь к решениям подобных вопросов. Итак, что же это за вопрос? Если он думал, что смерть легче, то зачем он убежал, оставивши и отечество, и народ, чтобы не подвергнуться смерти? Почему он тогда избегал ее, а теперь ищет ее? Чтобы тебе знать и отсюда в особенности, насколько уныние тягостнее смерти. Когда потряс его один только страх смерти, он, естественно, делал все, чтобы избежать ее. А после того, как обнаружило свою природу уныние, поедая, истощая, убивая его своими зубами, сделавшись для него невыносимым, тогда, наконец, он счел, что самое тяжелое (т. е. смерть) легче его.

Так и Иона, избегая уныния, прибегнул к смерти, и сам просил себе смерти, говоря: приими душу мою от мене, яко лучше ми умрети, нежели жити (Ион. 4, 3). И Давид, писав псалом или от собственного своего лица, или от лица других, печалившихся, показывает то же самое. Внегда востати грешному предо мною, говорит он, онемех и смирихся, и умолчах от благ, и болезнь моя обновися. Согрехся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь (Пс. 38, 2-4): страсть уныния он обозначает чрез тот огонь, более сильный, чем этот огонь. Поэтому, уже не перенося ударов и страданий от уныния, он говорит: глаголах языком моим (ст. 4). И что ты говоришь, скажи мне? И этот просит смерти,» говоря: скажи ми, Господи, кончину мою и число дней моих, кое есть, да разумею, что лишаюся аз (ст. 5). Хотя и другими словами, но теми же самыми мыслями, он говорит то, что и Илия: тот сказал словами: яко несмъ аз лучший отец моих, на то же намекнул и этот, говоря: скажи ми, Господи, кончину мою, да разумею, что лишаюся аз. По какой причине, говорит он, я оставлен, отхожу позже и пребываю в настоящей жизни, когда прочие отошли из этой жизни?

И до такой степени он ищет смерти, — сам ли он, или те, от лица кого он говорит, — что, хотя ее нет еще налицо, он желает по крайней мере узнать время ее прихода: скажи ми, говорит, кончину мою, чтобы и отсюда извлечь себе величайшее утешение.

Так, то, что страшно, делается вожделенным по причине огня, воспламеняющегося в душе: в поучении моем разгорится огнь.

Поэтому за столь великое наказание ожидай великих воздаяний, многих невыразимых наград; светлых и весьма цветущих венцов за столь великие состязания, потому что не только делание чего-либо хорошего, но и претерпевание какого-либо зла влечет много воздаяний и великих наград. К речи об этом, очень полезной как для тебя, так и для всех, и достаточной для того, чтобы ободрить к терпению и возбудить сердце, и не позволять ему приходить в изнеможение при трудах, сопряженных с перенесением страданий, я теперь и обращусь.

6. Итак, что уныние тягостнее всех бедствий, что оно — вершина и глава несчастий, это достаточно доказало наше слово; поэтому остается сделать сравнение добродетелей и страданий, чтобы ты ясно поняла, что вознаграждения назначены не только за добродетели, но и за страдания, и вознаграждения очень великие, и за страдания не меньшие, чем за добродетели, а скорее, иногда даже большие — за страдания. Введем, если угодно, великого борца терпения, блиставшего и тем и другим, адаманта, скалу, хотя бывшего в стране Авситидийской, но осветившего всю вселенную полнотой своей добродетели, и скажем как об его добродетелях, так и страданиях, чтобы тебе знать, чем он сильнее просиял.

Итак, какие его добродетели? Дом мой, говорит он, был открыт для всякого пришедшего и был общим пристанищем для странников (Иов. 31, 32). Почти всеми своими благами он владел для нуждающихся. Я был, говорит, глазом слепых и ногою хромых. Аз бых отец немощным, распрю же, ея же не ведях, изследих: и сотрох членовныя неправедных, и от среды, зубов их грабление изъях (Иов. 29, 15-17). Немощнии же, аще когда чесого требоваху, не неполучиша (31,16). И не вышел никто из дверей моих тщим недром (ст. 34).

Заметила ты различные виды человеколюбия, разнообразные пристани милостыни, заметила, как он помогает нуждающимся всяким способом? Видишь, как он облегчает бедность, покровительствует вдове, защищает обижаемых, страшен для оскорбляющих? Он показывал усердие не до такой только степени, что был готов оказать помощь и быть союзником (это свойственно многим), но и доводит дело до конца, и притом с большим рвением. Сотрох членовныя неправедных, говорит он, противопоставляя сварливости тех свою собственную предусмотрительность. Он противопоставил свою заботливость не только злобе людей, но даже и козням природы, исправляя ее погрешности избытком своей помощи. Так как он не мог возвратить им членов, слепым — глаз, хромым — ног, то был для них вместо членов, и те, у кого были попорчены глаза и повреждены голени — одни через него видели, другие ходили. Что могло бы быть равным этому его человеколюбию?

Ты знаешь и остальные его добродетели, — чтобы мне, перечисляя все, не удлинить речи: снисходительность, кротость, благоразумие, справедливость, — знаешь, как он, будучи суровым для поступающих несправедливо (это, конечно, удивительно), был ласков и кроток, и слаще самого меда как для всех остальных, так и для своих слуг, которые, являя великое доказательство любви, какой они его любили, говорили: кто дал бы нам от плотей его насытитися (Иов. 31, 31)? Если же он был до такой степени вожделенным и для слуг, в отношении к которым часто необходимо быть и страшным, то гораздо более он был вожделенным для всех остальных людей.

7. Итак, собравши это и больше этого, иди сюда вместе со мной к перечислению его страданий, и, сравнив, посмотрим, когда он был более славным, — тогда ли, когда он проявлял те добродетели, или — когда терпел скорби, доставлявшие ему большое уныние? Итак, когда Иов был более славным? Тогда ли, когда он открывал свой дом всем приходящим, или — когда он, после того как дом обрушился, не произнес ни одного горького слова, но прославил Бога? Однако, одно было добродетель, а другое — страдание.

Когда он был более сияющим, скажи мне, — тогда ли, когда он приносил жертвы за детей и сближал их между собой в целях единомыслия, или — когда он после того как они были засыпаны и окончили жизнь самым горьким видом смерти, перенес случившееся с большой мудростью? Когда он лучше заблистал, — тогда ли, когда от стрижки овец его нагревались плечи обнаженных, или — когда, услышавши, что огонь упал с неба и истребил стадо вместе с пастухами, он не смутился этим, не пришел в замешательство, но кротко снес несчастье?

Когда он был более великим, — тогда ли, когда пользовался здоровьем тела для защиты обижаемых, сокрушая челюсти неправедных, исторгая из зубов их похищенное ими, и был пристанищем для угнетаемых, или — когда видел тело свое, этот щит для обижаемых, съедаемым червями и, сидя на навозной куче, сам скоблил его, взявши глиняный черепок? Обливаю грудие земли гной стружа,— говорит он (Иов. 7, 5).

Хотя то все были добродетели, а это все — страдания, однако последние показали его более славным, чем первые, потому что они составляли самую трудную часть «состязания», требовавшую для себя большого мужества, более энергичной души, более возвышенного разума и обладания большей любовью к Богу [чем добродетели]. Вот почему, когда были только добродетели, диавол, хотя и бесстыдно и совершенно разбойнически, но все же возражал: еда туне Иов чтит Бога (Иов 1,10)?

А когда приключились и несчастья, то диавол, закрывши свое лицо, обратился в бегство, не имея уже возможности прикрыться даже и тенью какого-либо бесстыдного противоречия, потому что это — вершина венца, это — высшая степень добродетели, это — ясное доказательство мужества, это — тщательнейшее напряжение мудрости.

И сам этот блаженный Иов, объясняя, насколько сила уныния тягостнее смерти, называет последнюю покоем. Смерть мужу, говорит он, покой (Иов. 3, 23), и просит ее себе в качестве милости, чтобы только освободиться от уныния, говоря: аще бо дал бы и да приидет прошение мое, и надежду мою дал бы Бог. Начен Господь да уязвляет мя, и до конца да не убиет мя. Буди же ми град гроб, на его же стенах скаках в нем (Иов. 6, 8-10). До такой степени уныние тяжелее всего; а чем оно тяжелее, тем большими сопровождается оно и воздаяниями.

8. А чтобы ты узнала и с другой стороны, сколь велика выгода от страданий, даже если бы кто-нибудь пострадал и не из-за Бога (и никто да не считает этого преувеличением), а все-таки страдал бы и переносил бы благородно и кротко, за все прославляя Бога, — обрати внимание на то, что сам он не знал, что терпел это из-за Бога, однако, за это награждался венцом, так как, и не зная причины несчастий, переносил их мужественно.

И Лазарь, подвергшись недугу (это, конечно, ему случилось претерпеть не из-за Бога), так как всецело претерпел, показал стойкость и мужественно перенес отсутствие тех, кто прислуживал бы ему, перенес уныние, производимое язвами, голодом, презрением и жестокостью со стороны богача, — ты знаешь, сколь великие он получил венцы. Между тем, мы ничего не можем сказать об его добродетели, — ни того, что он жалел бедных, ни того, что помогал обижаемым, и делал что-нибудь хорошее в этом роде, а знаем только о его лежании при воротах богача, о болезни, языках собак, презрении к нему со стороны богача, что все относится к испытанию несчастий. И все же хотя он и не совершил чего-либо благородного, он получил тот же самый удел, что и патриарх, совершивший столь много дел добродетели, получил только за то, что мужественно переносил уныние, производимое страданиями.

После этого я желаю сказать и о другом, что хотя и кажется странным, однако истинно: именно, если кто совершит весьма хорошее и благородное дело, но без труда, опасности и страданий, тот не получает какой-либо большой награды. Кийждо свою мзду приимет по своему труду (1 Кор. 3, 8), не сообразно с величиной добродетельного поступка, а соответственно тяжести перенесенного им. Вот почему и Павел, хвалясь, хвалится не только доброй деятельностью и совершением чего-либо благородного, но и перенесением несчастий. Произнесши слова: служителие Христовы суть, не в мудрости глаголю, паче аз (1 Кор. 11, 2-3), и стараясь путем сравнения показать свое превосходство над ними, он не сказал: столь многим и многим я проповедовал, но, пропустив, что совершил он добродетельного, исчисляет страдания, какие потерпел он, говоря: в трудех множае, в ранах преболе, в темницах излиха, в смертех многащи. От иудей пятькраты четыредесять разве единыя приях, трищи палицами биен бых, единою каменми наметан бых, трикраты корабль опровержеся со мною, нощь и денъ во глубине сотворих. В путных шествиих множицею: беды в реках, беды от разбойник, беды от сродник, беды от язык, беды во граде, беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии. В труде и подвизе, во бдениих множицею, во алчбе и жажди, и наготе. Кроме внешних нападение на меня еже по вся дни (2 Кор. 11, 23-28).

9. Видишь ряд страданий и поводы к похвальбе? Затем он присоединяет к ним дела добродетели, но и здесь опять большее превосходство принадлежит страданию, а не подвигам добродетели. Сказав: нападение на меня еже по вся дни, т. е. говоря о постоянных заключениях в тюрьму, беспокойствах, опасностях (это и значит выражение: нападение на меня), он присоединил: попечение всех Церквей (2 Кор. 11, 28). Не сказал: исправление, но попечение, что более относилось к страданию, чем к делам добродетели. Подобным образом и следующие слова: кто изнемогает, говорит он, и не изнемогаю (ст. 29)? Не сказал: исправляю, но: изнемогаю, и опять: кто соблазняется и аз не разжизаюся? Не сказал: я освободил от соблазна, но: я сделался участником в унынии. Потом, показывая, что все это в особенности сопровождается наградами, присоединил: аще хвалитися подобает, о немощи моей похвалюся (ст. 30). Дальше опять прибавляет в том же роде: бегство через окно, с помощью корзины, по стене — а это опять было страдание.

Итак, если страдания несут великие награды, а уныние тягостнее и мучительнее страданий, то подумай, сколь велики воздаяния. Не перестану постоянно повторять тебе это, чтобы исполнить теперь то, что я пообещал вначале, именно, чтобы из самого уныния заимствовать размышления, которые рождали бы тебе облегчение уныния.

А чтобы ты и с другой стороны поняла, как прекрасно делать что-нибудь со страданиями и сколь’ далеко от этого исполнять то же самое без труда, прими к сведению следующее. Навуходоносор, царь вавилонский, владевший царскими скипетрами и диадемами, некогда возвестил слово благовестил, именно: после события в печи и известного чуда он принял на себя дело проповеди во вселенной, не только языком, но и письмами, и во все стороны земли писал так: Навуходоносор царь всем людем, племенам и языком, живущим во всей земли, мир вам да умножится. Знамения и чудеса, яже сотвори со мною Бог Вышний, угодно быстъ предо мною возвестити вам, коль великая и крепкая: Царство Его Царство вечное, и власть Его в род и род (Дан. 3, 98-100). И сделал постановление, что всякий народ, племя, язык, если скажет даже слово против Бога Сидраха, Мисаха и Авденаго, погибнет, и дом его предан будет разграблению. И присоединяет: понеже несть Бога другого, иже возможет избавити лице (ст. 96).

Видишь угрозу в письмах? Видишь страх? Видишь наставление? Видишь высокого вестника и письма, рассеянные по всей вселенной? Итак, что же, скажи мне? Получит ли он одну и ту же награду с апостолами за то, что таким образом возвестил о силе Бога, за то, что проявил такое великое усердие всюду возвестить слово?

Не получит даже и самой незначительной части ее, но меньшую последней в бесконечной степени. Однако он совершил то же самое дело, что и они. Но так как здесь нет сопряженного с благовестием труда и страданий, то и воздаяние уменьшается.

Один делал это, опираясь на власть и без опасения, а другие, совершая проповедь, встречали препятствия, были гонимы, подвергались мучению, бичеваниям, бедствовали, были низвергаемы, бросаемы в море, изнуряемы голодом, ежедневно умирали, терзаясь душой своей, болея с каждым из больных, воспламеняясь с каждым из соблазняющихся; вот за эти труды, и в особенности за уныние, и были им назначены очень большие награды. Кийждо, говорится, свою мзду приимет по своему труду (1 Кор. 3, 8): не перестану постоянно повторять этого.

Вот почему человеколюбивый Бог, несмотря на то, что Павел часто молил освободить его от страданий, и уныния, и скорби, и опасности, не исполнил его желания. О сем трикраты Господа молих, — говорит Павел (2 Кор. 12,8), и не имел успеха в просьбе.

В самом деле, за что он должен был получить величайшие награды? За то, что проповедовал без труда, проводя спокойную и радостную жизнь? За то, что раскрывал рот и, сидя дома, приводил в движение язык? Но это было бы легко и первому встречному, и человеку очень ленивому, и ведущему жизнь изнеженную и распущенную. А теперь вполне несомненно получит воздаяния и венцы за раны, за разные виды смерти, за бегство по земле и по морю, за само уныние, за слезы, за скорби (три лета, говорится, нощь и день не престаях уча со слезами единого когождо вас. — Деян. 20, 31).

10. Итак, соображая и помышляя о том, как велика польза от скорбной и полной труда жизни, радуйся и веселись, так как ты с юного возраста шла по пути прибыльному и полному бесчисленных венцов и среди беспрерывных и сильных страданий. В самом деле, тебя не переставала постоянно осаждать болезнь тела различных видов и свойств, болезнь более тяжелая, чем бесчисленные виды смерти; бесчисленные ругательства, оскорбления, доносы и клеветы не переставали устремляться против тебя; сильные [наконец] и непрерывные приступы уныния — источники слез — постоянно беспокоили тебя. Каждое из этих [страданий] само по себе было в состоянии принести большую пользу претерпевшим. Так, Лазарь из-за одной только болезни получил одинаковый удел с патриархом, и злословие фарисея принесло мытарю оправдание, которое превосходило оправдание фарисея; равным образом, и глава апостолов слезами излечил язву своего тяжкого греха. Итак, когда каждое из вышеуказанных страданий, даже и в отдельности только взятое, кажется достаточным [для принесения страдальцу большой пользы], то подумай, сколь великие награды получишь сама ты, претерпевши все вместе страдания с большим превосходством и притом перенося их постоянно.

Ничто ведь, ничто не делает людей так славными и достойными удивления, и ничто так не преисполняет бесчисленных благ, как множество искушений, опасности, труды, скорби, уныние, постоянные козни, даже и со стороны тех, от кого никоим образом не следовало бы этого ожидать, если все это притом кротко переносится.

Так и сына Иакова ничто не сделало так блаженным и славным, как тогдашняя клевета, темница и узы, и происшедшее отсюда несчастье. Конечно, велика и добродетель его целомудрия, когда он одержал верх над египетской распущенностью и оттолкнул от себя ту жалкую женщину, призывавшую его к беззаконному сожительству; но не так велико это, как страдания.

В самом деле, что похвального, скажи мне, не совершить прелюбодеяния, не разрушить чужого брака, не осквернить брачного ложа, отнюдь ему не принадлежащего, не причинить обиды своему благодетелю и не покрыть позором дома своего начальника?

Но что сделало его великим, это, главным образом, опасность, злоумышление, неистовство плененной страстью женщины, причиненное ему насилие, неизбежная тюрьма спальни, которую приготовила ему прелюбодейка, сети, которые она повсюду расставила, обвинение, клевета, темница, узы, отведение его в противность всякой справедливости после столь великого подвига, за который должно было бы его увенчать, в крепость в качестве осужденного и подлежащего ответственности и заключение его вместе с самыми последними преступниками, грязь, железные цепи, бедствие тюрьмы.

Я вижу, что он тогда сиял больше, чем — когда, сидя на египетском престоле, раздавал нуждающимся хлеб, уничтожал голод и делался общей пристанью для всех. Тогда я вижу его более сияющим, когда его обнимали цепи на ногах и оковы на руках, чем — когда в блестящих одеждах он был облечен столь великим могуществом.

Одно время было временем труда и деятельности, — я говорю о времени темницы, а другое — временем роскоши и отдохновения от напряжений, и чести, что доставляло большое удовольствие, но не большую прибыль.

Вот почему я не так ублажаю его, когда он был почитаем отцом, как прославляю, когда ему завидовали братья и когда он имел сожителями врагов. И в самом деле, с юного его возраста была возбуждена против него тяжкая война из отцовского же дома, когда враждовавшие хотя и не могли ни в чем его обвинить, но томились и разрывались от злобы вследствие того, что он пользовался большим расположением со стороны отца, — впрочем, законодатель Моисей сказал, что эта сила любви свое начало вела не от добродетели сына, но от времени его рождения. Так как он был рожден после остальных детей и в глубокой старости отца (а такие дети вожделенны, потому что они рождаются сверх ожидания), поэтому и был любим. Любил его отец, говорится, яко сын старости ему быть (Быт. 37, 3).

11. А написал это законодатель, как я думаю, повествуя не о том, что было, но указывая лишь предлог и отговорку отца. Так как он стал замечать, что мальчику завидуют, то, желая ослабить страсть братьев, выдумал причину любви, которая не рождала бы большой к нему зависти. Что действительно не это было причиной нежной любви, а процветающая добродетель души, более зрелая, чем возраст, ясно из отношений Иакова к Вениамину.

В самом деле, если бы тот был любим по этой причине, то гораздо более следовало бы быть любимым тому, кто был моложе его. Ведь он был рожден после Иосифа, и скорее этот был для него сыном старости. Но, как я и сказал, это был вымысел отца, желавшего прекратить братскую войну; однако и таким образом он был не в силах достигнуть цели, напротив, пламя разгоралось еще сильнее. И так как до поры они ничего не были в силах сделать, то наносили ему гнусное бесчестие, возводили постыдное обвинение; таким образом, братья предупредили варварскую женщину и явились гораздо худшими, чем она. Та была бесчестной в отношении к чужому, а эти — в отношении к брату. Даже и здесь они не остановились в проявлении своей порочности, но вели борьбу все дальше и дальше, и, взявши одного в пустыне, хотели убить, затем продали, сделали рабом вместо свободного, и притом продали в самое горькое рабство. Ведь даже и не иноплеменникам каким-нибудь отдали они брата, а варварам, говорившим другим языком и уходившим в варварскую страну. Бог же, намереваясь сделать его более славным, попускал все это и долго терпел, когда одна опасность сменяла другие. После зависти и постыдной клеветы они предали его убиению и рабству, более тяжелому, чем убиение.

Не пробеги с небрежностью мимо того, что сказано, но поразмысли, каково было благородному мальчику, воспитанному в отцовском доме со всякой свободой, с такой любовью отца, вдруг быть проданным братьями, которые ни в чем не могли его обвинить, и быть выданным иноплеменникам, и иноязычным и свирепым, которые скорее были зверями, чем людьми; каково, было сделаться ему изгнанником и переселенцем, рабом и чужеземцем вместо свободного и гражданина, и, насладившись столь великим счастьем, впасть в самое крайнее бедствие рабства, будучи совершенно к нему непривычным, получить самых жестоких господ и быть отведенным в чужую и варварскую землю.

Но и здесь несчастья не остановились; напротив, после тех дивных сновидений, предвозвещавших поклонение ему братьев, опять одни злоумышления сменили другие. В самом деле, эти купцы, взявши его, не удержали у себя, но опять продали его другим, худшим варварам. Ты знаешь, что значит в рассуждении несчастья выменивать одних господ на других. Когда приобретающие опять чужеземцы, и притом более суровы, чем прежние владельцы, то это делает рабство более тяжким.

Таким образом, он оказывается в Египте — том Египте, который тогда вел войну с Богом и неистовствовал, откуда являлись бесстыдные уста и богохульные языки. И он оказывается у египтян, из которых один только и был в состоянии сделать великого Моисея беглецом и изгнанником. После того, как он там немного успокоился, так как человеколюбивый Бог, чудно устрояющий дела, сделал дикого зверя, купившего его, овцой, тотчас опять начали приготовляться для него арена, ристалище, и борьба, и состязания, и труды, более сильные, чем прежние.

Госпожа, увидевши его беззаконными глазами и покоренная красотой его лица, и совсем плененная страстью, вследствие этого необузданного любовного влечения к нему сделалась львицей вместо женщины. И опять врагом был сожитель, имея к тому предлог, противоположный предлогу прежних его врагов, потому что те выгнали его из дома по ненависти, а эта — любя и сжигаемая страстью к юноше; и произошла двойная, лучше же тройная и многообразная война.

В самом деле, ввиду того, что он перепрыгнул через сети и в краткий момент времени рассек петлю, — не подумай, что он совершил этот подвиг без труда: он вытерпел действительно великий труд.

12. И если хочешь ясно понять и это, поразмысли, что такое молодость и цветущая пора юности. Он был тогда в самом цветущем возрасте, когда пробуждается очень сильное пламя природы, когда поднимается большая буря страсти, когда рассудок делается более слабым. Ведь души юношей ограждают себя не очень большим благоразумием и не проявляют большого рвения к добродетели; между тем, буря страстей бывает очень тяжкой, а управляющий страстями рассудок — слабым. Вместе же с природой и возрастом была к тому же сильная необузданность и женщины. И подобно тому, как те персидские руки зажигали с большим усердием вавилонскую печь, доставляя огню обильную пищу и бросая в пламя разнообразные воспламеняющиеся средства, — так точно и тогда та жалкая и несчастная женщина зажигала пламя более тягостное, чем та печь, — женщина, от которой пахло благовониями, которая околдовывала юношу подрумяненными щеками, подкрашенными глазами, изнеможенными голосом и движениями, сладострастной походкой, мягкими одеждами, золотыми украшениями и другими подобными бесчисленными чарами.

Как искусный охотник, намереваясь овладеть трудно уловимым животным, пускает в ход все орудия своего искусства, так точно и она, зная целомудренность юноши (потому что в течение такого времени она не могла оставаться незамеченной), пришла к решению, что для пленения юноши ей нужно большое вооружение, и потому употребляла в дело все оружия необузданности.

Даже и этими одними она не довольствовалась, но выжидала удобного времени и места, подходящего для охоты. Поэтому, плененная страстью, она не тотчас сделала нападение, но ждала долгое время, страдая этой бесчестной страстью и приготовляясь, боясь, чтобы, вследствие поспешности и небрежно обдуманных ее замыслов, добыча не ускользнула. И однажды, найдя его одного только в доме, исполнявшего обычные дела, она, наконец, копает глубочайшую пропасть и, отовсюду распростерши крылья удовольствия, как бы уже имея юношу в сетях, входит, напав одна на одного; лучше же — не одна, потому что она имела себе помощниками и возраст, и природу, и свои орудия; наконец, она насильно влечет этого благородного юношу к беззаконному делу.

Что тяжелее этого искушения? Какой печи и пламени не сильнее это, — чтобы цветущий юноша, раб, одинокий, изгнанный из отечества, чужеземец, переселенец, захваченный в таком уединении (потому что и это также ведет к таковому пленению) столь сладострастной и неистовствующей госпожой, столь богатой и облеченной великим могуществом, был ею удерживаем, и обольщаем, и ведом к господскому ложу, — и это после столь великих опасностей и злокозней?

Ведь ты знаешь, что большинство людей, когда случится быть искушенными бедствиями и находиться в несчастьях, а потом призванными к роскоши и покою и жизни изнеженной и распущенной, бегут на зов очень охотно. Но не таков этот; напротив, он твердо стоял, во всем показывая свою твердость.

Я смело мог бы назвать равными между собой эту спальню и вавилонскую печь, и Даниилов ров со львами, и чрево морского зверя, в которое попал пророк, скорее же, я назвал бы ее даже гораздо более тяжелой, чем те. Там победа со стороны злоумышления была погибелью тела, здесь же — совершенной гибелью души и смертью бессмертной, несчастьем, не имеющим облегчения. Здесь был не только опасный этот ров, но и то, что вместе с насилием и коварством (эта спальня) была полна великого ласкательства, сильного и различного, многообразного огня, не тело жгущего, но сжигающего саму душу.

Указывая на это самое, Соломон, который особенно точно знал, каково сходиться с женщиной, имеющей мужа, говорит: ввяжет ли кто огнь в недра, риз же не сожжет ли? Или ходити кто будет на углиях огненных, ног же не сожжет ли? Тако входящий к жене мужатей и всяк прикасайся ей не будет оставлен без наказания (Притч. 6, 27-29). Смысл его слов таков: как невозможно, говорит он, чтобы кто-нибудь, находясь в огне, не горел, так невозможно и то, чтобы кто-нибудь, находясь в связи с женщинами, избежал происходящего отсюда воспламенения.

Этот же перенес то, что было гораздо более тяжело. Сам он не коснулся ее, но тою был удерживаем, схваченный один только одной, — и это после того, как он был приведен в изнеможение столь великими уже бедствиями, изнурен такими злыми кознями и желал успокоения и безопасности.

13. И все-таки, находясь в таких сетях и видя, что на него нападает многообразный зверь и всячески терзает его — прикосновением, голосом, глазами, румянами, подкрашиванием, посредством золотых вещей, благовоний, одежд, обращений, слов, наряда, в который она была облечена, посредством одиночества, посредством того, что это оставалось скрыто от других, посредством богатства, могущества, посредством того, что эта женщина вместе с тем имела своим союзником, о чем я прежде сказал, возраст, природу, рабство, пребывание его в чужой стране, — он победил все то пламя.

Я говорю, что это искушение много тяжелее и зависти братьев, и родственной ненависти, и продажи, и власти варваров, и длинного путешествия, и пребывания в чужой земле, и темницы, и уз, и продолжительного времени, и бывшего здесь бедствия; подлинно, опасность превышала крайние пределы.

А после того, как он избежал и этой войны, и повеял здесь исполненный росы ветер, явившийся как по благодати Божией, так и вследствие добродетели юноши, — а у него было столько спокойствия и целомудрия, что он постарался положить конец ее бешенству, — после того как, говорю, он вышел неприкосновенным, подобно юношам, избежавшим персидского пламени (и вони огненны не бяше в них, говорится: Дан. 3, 94), после того как показал себя великим борцом целомудрия и уподобился адаманту, посмотрим, чего он тотчас вкусил, и какие награды следуют за победителем. Опять злые козни и пропасти, смерть и опасности, клевета и безрассудная ненависть.

В самом деле, та жалкая женщина удовлетворяет тогда любовь гневом и страсть соединяет со страстью, к бесстыдному влечению присоединяет беззаконный гнев и после прелюбодеяния делается и человекоубийцей. Дыша крайней свирепостью и смотря кровожадными глазами, она учреждает развращенный суд, ставит судьей господина того юноши, своего собственного мужа, варвара, египтянина, и выносит обвинение без свидетеля. Она не позволяет обвиняемому даже и войти в судилище, но обвиняет без опасения, полагаясь на безрассудство и благосклонность к ней судьи, на достоверность, внушаемую ее собственным лицом и на рабское положение обвиняемого, и, сказав противоположное тому, что было на самом деле, она победила судью и склонила его вынести согласный ее желаниям приговор, осудить невинного и наложить тягчайшее наказание, и тотчас — темница, заключение и узы. И тот достойный удивления муж был осужден, даже и не увидев судьи. И что было особенно тягостно, он осуждался как прелюбодей, как пожелавший господского ложа, как осквернивший чужой брак, как пойманный, как изобличенный. И судья, и обвинительница, и последовавшее наказание делали то, что это деяние во мнении большинства людей, не знавших истины, казалось достойным доверия.

Но ничто это не смутило юношу, и он не сказал: это ли ответы на сновидения? Это ли конец тех видений? Это ли награды за целомудрие? Безрассудный суд, несправедливый приговор и опять бесчестная молва! Как распутник, я был выгнан недавно из отцовского дома, как прелюбодей и осквернивший целомудрие женщины, теперь ввожусь в темницу, — и все думают так обо мне. И братья, которые должны бы поклоняться мне (потому что так вещали сновидения), находятся на свободе, в безопасности и неге, в отечестве и отцовском доме, а я, который должен бы царствовать над ними, связан здесь вместе с разбойниками, вместе с ворами; и после изгнания из отечества я не освободился от беспокойств и неприятностей, но и в чужой земле опять следуют за мной пропасти и изостренные мечи. Тогда как сделавшая это и оклеветавшая меня, и за каждый из обоих дерзких поступков заслуживающая казни, теперь ликует и торжествует, как бы увенчанная трофеями и блестящими наградами за победу, а я, ни в чем не поступивши и несправедливо, подвергаюсь крайнему наказанию.

Ничего подобного не сказал он и не подумал; но как борец, шествующий среди венков, он радовался и веселился, не питая злобы ни к братьям, ни к прелюбодейке. Из чего это видно? Из того, что он сам однажды говорил одному из тех, кто там был в это время связан. Он до такой степени был далек от пленения унынием, что рассеивал печали и у других. В самом деле, когда он увидел, что некоторые там смущены, расстроены и печалятся, он тотчас подошел, чтобы узнать причину. И узнав, что беспокойство происходит вследствие виденных снов, истолковал сновидения. Потом, прося напомнить царю относительно его освобождения, — потому что хотя он и был благороден, и достоин удивления, но все же был человек и не желал страдать в тех узах, — итак, прося напомнить о нем перед царем и убедить последнего освободить его из оков, и вынуждаемый при этом сказать и о причине, по которой он был ввержен в темницу, чтобы и тот, прося за него, имел благовидный предлог к защите его, он не вспомнил ни о ком из своих обидчиков, но, освободивши себя самого от обвинений, на этом только и остановился и не указал погрешивших против него. Я, говорит он, татьбою украден бых из земли еврейския, и зде ничто сотворих, и ввергоша мя в ров сей (Быт. 40, 15). И ради чего не говоришь ты о блуднице, прелюбодейке, братоубийцах, зависти, продаже, неистовстве госпожи, нападении, ее распущенности, сетях, хитрости, клевете, неправом суде, развращенном судье, беззаконном решении, приговоре, не имеющем основания? Почему ты молчишь об этом и скрываешь? Потому что я не умею помнить зла, говорит он, так как это для меня служит венцами и наградами, и основаниями к вящщей пользе.

14. Видишь любомудрую душу? Видишь душу, чистую от гнева и высшую сетей? Видишь, как он больше сострадает обидчикам, чем помнит зло? Чтобы не выдать ни братьев, ни той плотоядной женщины, он говорит: татьбою украден бых из земли еврейския, и зде ничто сотворих. И нигде он не вспоминает ни о лице, ни о рве, ни об измаильтянах, ни о чем-либо другом.

Но и после этого все-таки на его долю выпало необыкновенное испытание. Получивший от него столь великое утешение и освобожденный, согласно с его предсказанием, от уз, и призванный к прежней чести, забыл о благодеянии и просьбе праведного. И один был слугой в царских дворцах, наслаждаясь большим счастьем, а другой, сияя светлее солнца и испуская столь блестящие лучи добродетели, жил еще в темнице, и не было никого, кто бы напоминал о нем царю.

Так надлежало, чтобы ему были сплетены еще большие венцы и были приготовлены еще ценнейшие награды. Вот почему тогда устраивались и более длинные пути для бегов, по изволению Бога, Который хотя и позволял оставаться местам борьбы, однако не совсем покидал его в опасности, а соизволял злоумышляющим обнаруживать свои козни лишь настолько, насколько нужно было, чтобы не уничтожить и борца, а равно не устранить и противника добродетели.

Так, хотя Он попустил, чтобы юноша был ввергнут в ров, чтобы была окровавлена его одежда, однако не позволил братьям дойти до убийства; правда, это присоветовал один из братьев, но все, однако, произошло согласно божественному провидению.

То же случилось и в истории с египетской женщиной. Почему, в самом деле, скажи мне, столь пылкий и необузданный человек (вы ведь знаете племя египтян), гневливый и сердитый (ведь и эта страсть присуща им с избытком), не убил и не предал тотчас же огню того, который, как он верил, был прелюбодей и оскорбил его жену? Почему он, будучи до такой степени безрассудным, что объявил приговор на основании показаний только одной стороны и не дал обвиняемому права слова, проявил во время наказания большую снисходительность, — и это тогда, когда видел, что жена неистовствует, оплакивает нанесенное ей насилие, носит разорванные одежды и оттого еще сильнее воспламеняется, и плачет, и вопит? И все-таки ничто из этого не побудило его к убийству.

Как это возможно, скажи мне? Не очевидно ли, что Кто обуздал львов и охладил печь, Тот сдержал безмерный гнев и этого зверя и угасил лютое его негодование, чтобы, соответственно этому, умерилось и наказание?

То же случилось, как можно видеть, и в темнице. Бог попустил, чтобы Иосиф был связан и находился вместе с осужденными, однако исторг его от жестокости тюремщика. Ты знаешь, что такое тюремщик; но к Иосифу тогда он был милостив и кроток, и не только не угнетал его какими-нибудь трудами, но даже сделал начальником над всеми бывшими там, и это после того, как принял его в качестве прелюбодея осужденного, и прелюбодея отменного, — потому что деяние это, думали, было дерзко предпринято в отношении к дому не ничтожному, но великому и блестящему. Однако ничто это не устрашило тюремщика и не заставило его быть к юноше суровым. Так и венцы сплетались страданиями, и помощь Божия притекала с великим изобилием.

Я хотел бы написать письмо еще длиннее, но так как и это, думаю, слишком превзошло меру, закончив здесь речь, я убеждаю твое благочестие, о чем я и всегда просил, удалять от себя уныние, прославлять Бога, что ты всегда совершала и постоянно совершаешь, принося Ему благодарение за все эти тягости и горести. Таким образом и сама ты приобретешь величайшие блага, и диаволу нанесешь смертельный удар, и нам доставишь большое утешение, и будешь в состоянии удалить облако уныния с большой легкостью и насладиться невозмутимым покоем. Итак, не ослабевай, но, освободившись от этого дыма (потому что, если захочешь, рассеешь все это уныние легче дыма), опять извести нас об этом, чтобы мы, находясь и вдали от тебя, получили от такого письма большую радость.

Письмо четвертое

Нисколько не беспокойся за нас ввиду суровости зимы, болезни нашего желудка и набегов исаврян, и не мучь себя заботами. Зима была, как обыкновенно бывает в Армении; больше нельзя сказать ничего, и нам она не особенно вредит. Мы ведь, предвидя ее, принимаем меры, чтобы устранить происходящий отсюда вред: постоянно зажигаем огонь, всячески загораживаем комнату, где остаемся, пользуясь коврами, и все время остаемся дома. Правда, нам это неприятно, но ввиду проистекающей отсюда пользы, можно сносить, потому что, пока мы остаемся дома, не особенно мучимся от холода; а когда бываем вынуждены чуть выйти и побыть на свежем воздухе, причиняем себе немалый вред. Поэтому и твою честность умоляю, и как величайшей милости прошу, больше заботиться об излечении болезни твоего тела. Правда, и уныние производит болезнь; но когда еще и тело исстрадалось, и совершенно ослабело, и остается в большом пренебрежении, не пользуется ни врачами, ни благорастворенностью воздуха, ни обилием необходимых вещей, то сообрази, что отсюда бывает немалое приращение опасности. Поэтому прошу твою честность пользоваться и разными опытными врачами, и лекарствами, которые могут устранять такого рода болезни. Так и мы за несколько дней перед этим […] воспользовавшись […] лекарством, присланным от госпожи моей, благопристойнейшей Синклитии, устранили болезнь, не встретив при этом нужды употреблять его больше трех дней. Поэтому прошу тебя и самой пользоваться им, и […] постарайся упросить господина моего, почтеннейшего Феофила комита, чтобы он опять приготовил и прислал его нам.

Пусть не печалит тебя то, что мы здесь зимуем, потому что теперь мы чувствуем себя гораздо легче и здоровее, чем в прошлом году; если бы и ты сама проявляла подобающую о себе заботу, то чувствовала бы себя гораздо лучше. Если же говоришь, что болезни у тебя родились от уныния, то зачем опять требуешь от нас писем, когда нисколько не воспользовалась ими для приобретения хорошего расположения духа, но до такой степени предалась власти уныния, что желаешь даже теперь переселения из этой жизни? Разве ты не знаешь, какая великая награда назначена для благодарной души и за болезнь? Разве не часто я беседовал с тобой относительно этого предмета, и когда находился вместе с тобой, и через письма? Но так как, может быть, или множество дел, или сама природа болезни и непрерывные несчастья не дозволяют тебе держать сказанное постоянно в свежей памяти, то послушай, как мы станем напевать опять то же самое язвам твоего уныния: таяжде бо писати, говорит апостол, мне убо неленостно, вам же твердо (Флп. 3, 1).

2. Итак, что я и говорю, и пишу? Для стяжания славы, Олимпиада, нет ничего равного терпению, проявляющемуся при болезнях. Подлинно, эта добродетель — царица благ по преимуществу и вершина венцов; и подобно тому как оно царствует над остальными добродетелями, так точно и в нем самом в особенности этот вид блистательнее прочих. Сказанное, быть может, неясно; поэтому поясню его.

Итак, что же такое я говорю? Ни потеря имущества, даже если бы кто-нибудь лишился всего, что имел, ни лишение чести, ни изгнание из отечества и отведение в чужую страну, ни мучение трудом и работой, ни жизнь в темнице, ни пребывание в узах, ни порицания, бранные речи и насмешки, — не сочти, в самом деле, мужественного перенесения всего этого даже и за малый вид терпения; а что это так, показывает Иеремия, столь великий и славный муж, который немало был смущен этим искушением (Иер. 15), — но продолжаю: ни это все, ни потеря детей, даже если бы они были похищены все разом, ни непрерывно наступающие враги, никакое другое подобного рода бедствие, даже и сама вершина того, что считается печальным, — смерть, до такой степени страшная и ужасная, не так тяжела, как — телесный недуг.

Показывает это величайший борец терпения, который, после того как впал в телесную болезнь, считал смерть освобождением от теснивших его несчастий, и когда терпел все другие напасти, не чувствовал, хотя и получал удары один за другим, и последний из них смертельный. Не маловажным ведь, а напротив, делом самой крайней злобы против него было то, чтобы человеку, не молодому и не впервые теперь лишь выступающему на состязания, но уже изнуренному множеством следовавших друг за другом стрел, нанести смертельный удар через гибель детей — и удар до такой степени тяжелый, чтобы погубить детей обоих полов и всех разом, в раннем возрасте и насильственной смертью, и в самом роде смерти приготовить им внезапную могилу.

В самом деле, он не увидел их ни лежащими в постели, не лобызал ни рук их, не слышал ни последних слов, не прикоснулся ни к их ногам и коленям, не сомкнул уст, не закрыл глаз их, когда они умирали, между тем это немало содействует утешению отцов, лишающихся своих детей; он не проводил в могилу раньше одних, найдя в других, по возвращении, утешение своей скорби по умершим, — нет, он услышал, что все они были засыпаны во время пира, изобиловавшего не пьянством, а любовью, за трапезой братской любви, возлежа на ложе, и все смешалось вместе — кровь, вино, бокалы, кровля, трапеза, пыль, члены детей.

И все-таки когда он услышал об этом, и прежде того об остальных несчастьях, которые были тяжки и сами по себе, потому что и [все прочее] несчастным образом погибло — и стада овец, и все стада скота, — одни, как говорил злой вестник печального происшествия, были истреблены ниспавшим небесным огнем, другие все разом похищены различными неприятелями и убиты вместе с самими пастухами; и все-таки, говорю, видя такую бурю, разразившуюся в один миг над полями, над домом, над животными, над детьми, видя волны, следующие одна за другой, непрерывные утесы, глубокий мрак и невыносимый напор волн, он не поддавался унынию и почти не замечал происшедшего, разве лишь настолько, насколько он был человек и отец.

Но когда он был предан болезни и язвам, тогда стал искать и смерти, тогда начал и плакать и сетовать, — чтобы ты поняла, что это всего тяжелее и представляет высочайший вид терпения. Не безызвестно это и самому злому демону. Вот почему, когда он, употребив все те средства, увидел, что борец остается невозмутимым и спокойным, то устремился к этому величайшему состязанию, говоря, что все остальное выносимо, лишится ли кто дитяти, или имущества, или чего-нибудь другого (потому что это обозначается словами: кожу за кожу, — Иов. 2, 4), а смертельный удар тот, когда кто получит в удел страдания телесные. Вот почему, когда он был побежден после этой борьбы, он не мог и голоса подать, хотя прежде спорил крайне бесстыдно. Здесь же, говорю, и он уже не нашел возможным выдумать чего-нибудь бесстыдного, но удалился с закрытым от стыда лицом.

3. Но если тот желал смерти, не вынося страданий, то не думай, что это для тебя служит оправданием в желании самой смерти. В самом деле, поразмысли, когда тот желал и при каком положении дел, а именно — когда закон не был дан, пророки не явились, благодать в такой степени не была излита, и сам он не получил участия в других родах целомудрия. Что действительно от нас требуется больше, чем от живших в то время, и что нам надлежат более трудные подвиги, послушай, как говорит об этом Христос: аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидете в Царствие Небесное (Мф. 5, 20). Поэтому не думай, что желание смерти теперь свободно от вины, но слушай голоса Павла, который говорит: разрешитися и со Христом быти, много паче лучше: а еже пребывати во плоти, нужнейше вас ради (Флп. 1, 23-24).

Чем больше усиливаются мучения, тем больше увеличиваются и венцы; чем больше обжигают золото, тем чище оно становится; чем обширнее море переплывает купец, тем больше собирает он товаров.

Итак, не подумай, что тебе предлежит малое состязание, — нет, подлежит более высокое, чем все то, что ты претерпела, разумею состязание по поводу болезни тела. Так и Лазарю (хотя я и часто говорил тебе это, но ничто не мешает сказать то же и теперь) этого было достаточно для спасения (Лк. 16); и в недра того, кто открывал дом для приходящих, кто, по повелению Божию, постоянно был переселенцем, и кто заклал родного сына, единородного, данного в глубокой старости, отошел тот, кто не сделал ничего подобного, так как он легко перенес бедность и болезнь, и отсутствие покровителей.

Для тех, кто благородно переносит что-нибудь, это, действительно, столь великое благо, что Бог, если найдет кого согрешившим весьма тяжко, освобождает от тяжелого бремени грехов; а если найдет украшенного добродетелями и праведного, то и для того делается прибавка не малого, но даже и очень великого дерзновения пред Ним. Так страдания плоти служат и блестящим венцом для праведных, сияющим гораздо светлее солнца, и величайшей очистительной жертвой для согрешивших. Вот почему обесчестившего отцовский брак и осквернившего его ложе Павел предает на погибель плоти, очищая его этим способом.

Что происшедшее действительно служило очищением от столь великого позора, послушай, что говорит апостол: да дух спасется в день Господа нашего Иисуса Христа (1 Кор. 5, 5). И обвиняя других в ином ужаснейшем грехе, именно недостойно вкушавших Святой Трапезы и тех неизреченных Тайн, и сказав, что таковой повинен будет телу и крови Господни (1 Кор. 11, 27), смотри, как, по его словам, и они очищаются от этого тяжелого греха; он говорит так: сего ради в вас мнози немощни и недужливи (ст. 30). Показывая затем, что дело у них не ограничится этим наказанием, а что будет некоторая выгода отсюда — освобождение от дачи отчетов за этот грех, он прибавил: аще бо быхом себе рассуждали, не быхом осуждени были. Теперь же судими от Господа наказуемся, да не с миром осудимся (ст. 31-32).

А что и люди, совершившие великие добродетели, получают отсюда большую пользу, это ясно как из жизни Иова, который по этой причине засиял сильнее, так и из жизни Тимофея, который будучи столь прекрасным и получив столь великое служение, вместе с Павлом облетая вселенную, страдал недугом не два или три дня, не десять, не двадцать, не сто, а непрерывно в течение многих дней, когда тело у него изнемогло в очень сильной степени. Указывая на это, Павел говорил: мало вина приемли, стомаха ради твоего и частых твоих недугов (Тим. 5, 23). И тот, кто воскрешал мертвых, не исцелил его немощи, но оставил его в горниле болезни, чтобы и отсюда для него собралось величайшее богатство дерзновения. Чего сам он вкусил от Господа и чему был наставлен от Него, тому он учил и ученика, потому что если сам и не впадал в болезнь, то искушения, однако, мучили его не меньше болезни и приносили плоти большое страдание. Дадеся ми, говорит он, пакостник плоти, аггел сатанин, да ми пакости деет (2 Кор. 12, 7), разумея удары, оковы, узы, темницы, то, что его часто водили, терзали и мучили бичами палачи. Вот почему он, не вынося страданий, приключающихся благодаря этому с телом, говорил: о сем трикраты Господа молих (под трикраты разумея здесь: часто), чтобы освободиться от этого пакостника (ст. 8). Потом, когда не получил просимого, он понял пользу этого, успокоился и радовался по поводу происходящего.

Так и ты, хотя и остаешься дома и пригвождена к постели, не думай, что ведешь праздную жизнь, потому что, имея постоянного, и вместе с тобой живущего палача, — эту чрезмерную болезнь, — ты терпишь страдания, более тяжкие, чем те, когда кого влачат, терзают и мучают палачи, и кто когда терпит самые крайние бедствия.

4. Итак, не желай теперь смерти и не пренебрегай заботами о своем теле, потому что и это не безопасно. Потому и Павел советует Тимофею тщательно заботиться о себе. Относительно болезни достаточно сказать этого.

Если же разлука с нами причиняет тебе уныние, то ожидай конца и этому. И это я сказал теперь не для того, чтобы утешить тебя, но потому, что я знаю, что так непременно будет. Если бы этому не надлежало совершиться, то я давно, думается мне, умер бы, потому именно, что на меня потоком устремились испытания.

Помимо всего того, что я претерпел в Константинополе, надо знать, сколько вытерпел я по удалении оттуда в продолжение этого длинного и трудного пути, вытерпел такого, что в большей части способно было причинить смерть, сколько затем, после прибытия сюда, сколько после переселения из Кукуза, сколько после пребывания в Арависсе.

Но всего этого мы избежали, и теперь здоровы, и находимся в полном благополучии, так что все и армяне изумляются, что при таком немощном и сухощавом теле я переношу такой невыносимый холод, что могу дышать, тогда как люди, привыкшие к зиме, немало страдают от нее. Однако мы остались невредимы до сего дня, и избежав рук разбойников, которые часто нападали, и живя при недостатке вещей необходимых, и не имея возможности пользоваться даже баней. Когда мы жили в Константинополе, то постоянно имели в том нужду, а теперь находимся в таком состоянии, что даже и не желаем подобного рода утешения, напротив, мы стали здесь еще и здоровее.

Ни суровость климата, ни пустынность мест, ни скудость съестных припасов, ни отсутствие прислужников, ни невежество врачей, ни недостаток бань, ни постоянное заключение, как будто в темнице, в одном жилище, ни то обстоятельство, что я лишен возможности двигаться, в чем я всегда имел нужду, ни постоянное пребывание в дыму и около огня, ни страх перед разбойниками, ни постоянные нападения, ни другое что-нибудь в этом роде — ничто не победило нас; напротив, мы чувствуем себя здоровее, чем были там, но потому, однако, что тщательно заботились о себе.

Итак, соображая все это, удаляй от себя уныние, которое владеет тобой теперь по этим причинам, и не требуй от себя самой чрезмерных и тяжелых удовлетворений. Я послал тебе, что я недавно написал, именно, что, кто не поступает несправедливо с собой, тому не в силах будет повредить никто другой; и рассуждение, которое я послал теперь твоей честности, преследовало эту именно цель. Итак, постоянно пробегай его, а когда бываешь здорова, читай и вслух. Это будет для тебя, если захочешь, достаточным лекарством.

Если же станешь спорить с нами и не будешь заботиться о себе, и, несмотря на бесчисленные убеждения и увещания, которыми можешь ты пользоваться, не пожелаешь подняться из болот уныния, — то неохотно и мы будем откликаться и отправлять тебе частые и длинные письма, если ты не намереваешься получать из них какую-нибудь пользу для приобретения хорошего расположения духа.

Как же мы узнаем это? Узнаем, если ты будешь не говорить, а показывать делами, потому что и теперь ты говорила, будто не иное что, а уныние причинило тебе эту болезнь. Так как ты сама, следовательно, призналась в этом, то, если не освободишься от болезни, мы не поверим, что освободилась и от уныния. В самом деле, если оно причиняет болезнь, как и сама ты известила, то очевидно, что, по удалении его, уничтожена будет и болезнь; по извлечении корня, погибают и его отпрыски, так что, если они останутся цветущими и полными сил и будут приносить неподобающий плод, то мы не можем быть убеждены, что ты освободилась от корня. Поэтому покажи мне не слова, а дела, и если будешь здорова, то увидишь, что опять будут посылаться тебе письма, превосходящие меру слов.

Не считай также малым для тебя утешением, что мы живы, что здоровы, что, находясь в таких тяжелых обстоятельствах, мы освободились от болезни и недуга, что, как я узнал, очень печалит и огорчает наших врагов. Соответственно этому и вам следует считать это величайшим ободрением и главным утешением. Не называй одинокими твоих спутников, которые теперь, благодаря страданиям, какие они терпят, еще более начертаны в небесах. Я очень скорбел из-за монаха Пелагия. Поразмысли поэтому, сколь великих венцов достойны те, кто стоит благородно на своем посту, когда даже мужи, проводившие жизнь в столь великих аскетических подвигах и отличавшиеся выносливостью в трудах, оказываются так легко поддающимися обману.

Письмо пятое

Усилились ваши мучения, устроены опять более широкие места борьбы, более длинные бега в ристалищах, в большее пламя раздувается гнев злоумышляющих против вас. Но не надо смущаться и пугаться, напротив, — потому-то в особенности и следует радоваться и веселиться, увенчиваться и ликовать. Если бы вы в предшествующее время не нанесли диаволу смертельных ударов, то этот зверь не рассвирепел бы до такой степени, чтобы пойти дальше. То, что он нападает и набрасывается сильнее, что он проявляет больше бесстыдства и обильнее изливает яд, служит, следовательно, доказательством как вашего мужества и победы, так и горшего его поражения.

Так было и в отношении к блаженному Иову; и тогда диавол, после того как был побежден в деле лишения праведника имущества и отнятия детей, давая ясное доказательство, что получил тяжелые раны, устремился к главе бедствий — осаде плоти, источнику червей, хору ран, — это я называю хором, венцом и роем бесчисленных наград. Даже и здесь он не остановился; нет, когда у него не оставалось никакого другого подобного средства (потому что он навлек ту болезнь, как крайний предел несчастий), он опять стал пускать в ход и другие хитрости, вооружая жену, подстрекая друзей, возбуждая и делая дерзкими слуг, растравляя всем этим его раны.

То же самое не перестает он предпринимать и теперь, впрочем, на свою же голову, потому что благодаря этому ваши дела с каждым днем становятся блистательнее, величественнее и светлее, богатство ваше приумножается еще больше, выгоды еще изобильнее, являются друг за другом непрерывные венцы, через сами несчастья много возрастает ваше мужество и козни врагов укрепляют ваше терпение.

Такова природа мучения: тех, кто кротко и благородно переносит его, оно делает выше несчастий, выше стрел диавола, и научает презирать злые козни. Так и деревья, растущие в тени, бывают слабее и меньше способны к рождению плодов; те же, которые испытывают разные перемены воздуха и подвергаются нападениям ветров и жару солнечного луча, становятся крепче, изобилуют листьями и гнутся под тяжестью плодов. Так бывает обыкновенно и на море. Те, кто впервые взошли на корабль, хотя бы они были и очень мужественны, вследствие своей неопытности смущаются, беспокоятся, подвергаются головокружениям, а кто переплыл много морей, кто перенес много бурь и подводных скал и утесов, нападения морских зверей и злоумышления морских разбойников и пиратов, кто выносил непрерывные морские бури, те сидят на корабле с большей отвагой, чем иные ходят по земле, садясь не внутри у основания корабля, но и на самых его бортах, стоя без боязни и на носу, и на корме; равно и те, которые сначала на глазах всех лежали с дрожью и страхом, после того как испытают большую бурю, и канат влекут, и паруса растягивают, и за весла берутся, и смело бегают по всему кораблю.

Итак, ничто из приключающегося да не смущает вас. Враги невольно поставили нас в такое состояние, что мы не можем потерпеть зла. Истративши все свои стрелы, они этим не достигли ничего большего, кроме того, что подвергли себя бесчестью и насмешкам и всюду являются, как общие враги вселенной. Таково возмездие злоумышляющим, таков конец войн.

Ах, как велика добродетель и презрение настоящих вещей! Через злоумышления она получает пользу, через злоумышляющих увенчивается, через делающих зло она начинает блистать сильнее, через пытающихся уничтожить ее она делает следующих за ней более сильными, более возвышенными, непокоримыми, непреодолимыми, не имеющими нужды ни в оружии, ни в копьях, ни в стенах, ни в рвах, ни в башнях, ни в деньгах, ни в войсках, но только в твердой воле и постоянной душе, и посрамляет всякое человеческое злоумышление.

2. Итак, моя боголюбезнейшая госпожа, постоянно твердя это и себе самой, и тем, которые вместе с тобой ведут эту прекрасную борьбу, возбуждай души всех, набирай свой боевой строй, чтобы для тебя был двойной и тройной и многократный венец добродетели, как за то, что сама терпишь, так и за то, что и других побуждаешь к тому же; убеждай их кротко переносить все и пренебрегать тенями, презирать обман сновидений, попирать грязь и вовсе не говорить о дыме, не думать, что вам в тягость паутины, и бежать мимо гниющей травы.

А именно всем этим, да и того еще ничтожнее, является суета человеческого благоденствия. И нелегко можно найти образ, который точно выражал бы суету его. Кроме этого своего ничтожества, оно приносит еще тем, кто сильно жаждет его, и немалый вред, не только в будущем веке, но и в настоящей жизни, и даже в те самые дни, когда им по-видимому наслаждаются. Подобно тому, как добродетель, в то самое время, когда она подвергается нападению, торжествует и процветает, является более светлой, так и порок, в то самое время, когда ему прислуживают и льстят, обнаруживает свое бессилие и делает себя предметом большого смеха и крайнего осмеяния.

Что, в самом деле, скажи мне, было более достойно сожаления, чем Каин, и именно в то самое время, когда он, казалось, одолел брата и одержал над ним верх, и был исполнен злобы и гнева, гнева беззаконного и гнусного? Что порочнее той десницы, которая, казалось, победила, десницы, которая нанесла удар и совершила убийство, и того постыднейшего языка, который замыслил хитрость и распростер сети? И зачем я говорю о членах, совершивших убийство? Все тело несло наказание, будучи постоянно предано стенанию, страху.

О, дивное дело! О, необычайная победа! О неслыханный трофей! Закланный и лежащий мертвым увенчивался и прославлялся, а победивший и одержавший верх оставался не только не увенчанным, но за эту-то самую победу и был караем и предавался невыносимым наказаниям и постоянному мучению; пораженный и умерший обвинял того, кто двигался, жил и говорил, безгласный обвинял говорящего; а лучше сказать, даже и не умерший, а одна только кровь, в отдельности и от тела, имела достаточно сил для этого.

Так велико богатство людей добродетельных, даже и умерших! Так велико бедствие дурных, даже и живых!

Если же таковы награды во время самой борьбы, то представь, как велики вознаграждения после состязаний, во время воздаяния, при раздаче тех благ, которые превышают всякое слово. Печали, каковы бы они ни были, причиняются людьми и отображают ничтожность тех, кем они наносятся; а дары и награды даются от Бога; поэтому они таковы, какими естественно быть дарам, даваемым со стороны неизреченной щедрости.

Итак, радуйся и веселись, нося венок, торжествуя, попирая жала врагов более, чем иные грязь. Извещай постоянно нас о своем здоровье, чтобы и отсюда мы получили большую радость. Ты ведь знаешь, что нам, и пребывающим в уединении, будет немалым утешением, когда мы постоянно будем узнавать о твоем здоровье. Будь здорова!

Письмо шестое

Пишу я это к твоей благопристойности, только что поднявшись от самых врат смерти. Вот почему я очень обрадовался, что слуги твои вышли навстречу теперь, когда мы уже входили в «гавань», — потому что, если бы они встретились со мной, когда я еще качался в море и подвергался тяжким волнам болезни, мне не легко было бы обмануть твою богобоязненность, — возвещая радостное вместо печального.

Действительно, буря, бывшая сильнее обыкновенной, причинила нам очень тяжкую и бурю желудка, так что эти два месяца я провел ничуть не лучше мертвых, а даже еще и хуже их. Я жил лишь настолько, насколько чувствовал отовсюду окружавшие меня несчастья; все для меня было ночью: и день, и утро, и полдень, — и я целый день проводил пригвожденным к постели. Принимая всякие меры, я был, однако, не в силах устранить вред, проистекавший от холода; несмотря на то, что я зажигал огонь, терпел страшнейший дым, заключился в одной комнате, закутывался множеством одеял и даже не осмеливался переступить порога, я, тем не менее, страдал постоянными рвотами, головной болью, отвращением к пище и непрерывной бессонницей. Так я проводил без сна длинные моря ночи.

Но, чтобы не мучить больше твоей души, занимаясь воспоминанием неприятностей, скажу тебе, что теперь мы от всего этого избавились. Лишь только наступила весна и немного изменился воздух, все уничтожилось само собой. Тем не менее, мне и теперь нужна большая аккуратность в образе жизни; поэтому я не обременяю желудка пищей, чтобы он без труда мог переваривать ее.

Немало причинило нам беспокойства и известие, что ты находишься при последнем дыхании. Но благодаря сильной любви к тебе, попечению и заботливости о твоих делах, мы еще раньше получения писем от твоей благоприятности освободились от этого беспокойства, когда многие пришли оттуда и возвестили о твоем здоровье.

Теперь я очень рад и весел, не потому только, что ты избавилась от болезни, но прежде всего потому, что так благородно переносишь приключающиеся скорби, называя все это пустяками, и что всего важнее, это то, что ты называешь этим именем даже и болезни тела, что свойственно душе, полной сил и изобилующей богатым плодом мужества. Ведь то, что ты не только благородно переносишь несчастья, а даже и не замечаешь их, когда они находятся налицо, напротив, презираешь их и с большой легкостью налагаешь на себя венок терпения, не употребляя ни напряжений, ни трудов, ни беспокойства, и другим не доставляя их, а как бы ликуя и торжествуя, — служит доказательством высочайшего любомудрия.

Поэтому я радуюсь и ликую, восхищаюсь от радости, не чувствую ни настоящего одиночества, ни остальных несчастий, веселясь, радуясь и величаясь твоим величием духа и непрерывными победами, не ради тебя только, но и ради того великого и многолюдного города, для которого ты стала и вместо башни, и гавани, и стен, издавая голос ясный через посредство дел и своими страданиями научая тот и другой пол без труда приступать к подобным состязаниям, выходить со всяким мужеством на борьбу и легко выносить труды, происходящие от таких подвигов.

И удивительно то, что, не выступая на площадь и не ходя в центре города, а сидя в небольшом домике и в спальне, ты внушаешь бодрость и укрепляешь готовящихся к борьбе; и когда море так свирепствует и волны так вздымаются, отовсюду показываются скалы, подводные камни, утесы и дикие звери, и все охватывает глубочайшая ночь, ты, как бы в полдень и среди тишины, как будто ветер дует в корму, распустивши паруса терпения, плывешь с большой легкостью, не только не испытывая волнения вследствие этой жестокой бури, а даже и не обрызгиваемая водой; и весьма естественно, потому что таковы кормила добродетели.

И купцы, и кормчие, и матросы, и моряки, когда заметят скопление облаков или вторжение неукротимых ветров, или шум волны, кипящей сильной пеной, задерживают корабли внутри гавани; а если они в это время случайно где-нибудь качаются по волнам моря, то придумывают и принимают все меры, чтобы причалить корабль к пристани или к острову, или к берегу. А ты, несмотря на всякие ветры, несмотря на то, что отовсюду вздымаются такие свирепые волны, что глубина морская перевернулась вверх дном от суровости бури, и одни потонули в глубине, другие мертвыми плавают на поверхности вод, третьи нагими несутся на доске, ты, устремляясь в самую середину моря бедствий, все это называешь пустяками и в бурю плывешь с попутным ветром.

Так и должно быть. В самом деле, кормчие, пусть даже они будут без конца сведущи в морской науке, все же не обладают в достаточной мере искусством, чтобы противостать всякой буре; поэтому избегают часто сражения с волнами. У тебя же есть знание, которое выше всякой бури; сила любомудрой души, которая крепче бесчисленных войск, сильнее оружия и надежнее башен и стен.

Действительно, воинам и оружие, и стены, и башни полезны только для безопасности тела, да и то не всегда и не при всех обстоятельствах; бывают случаи, когда и это все побеждается и оставляет беззащитными тех, кто к этому прибегает. Между тем, твое оружие сокрушает не варварские стрелы, не изобретения врагов, не нападения и хитрости, — нет, оно попрало принуждения природы, уничтожило власть их и разрушило их крепость.

Постоянно сражаясь с демонами, ты одержала бесчисленные победы, и притом не получила ни одного удара, напротив, — стоишь неуязвимая среди такого роя стрел, и копья, которые бросают в тебя, возвращаются обратно — на тех, кто их мечет. Такова мудрость твоего искусства: через что испытываешь страдания, через то отражаешь от себя причиняющим их, через что служишь предметом злоумышления — через то опечаливаешь враждующих, имея порочность тех отличным поводом к тому, чтобы получить большую славу.

Хорошо и сама зная это, и по опыту понимая, ты, естественно, называешь все это пустяком. Действительно, как не назвать тебе этого пустяком, скажи мне, тебе, которая получила смертное тело и, однако, так же презираешь смерть, как иные спешат оставить чужую землю и возвратиться в свое отечество, — тебе, которая страдает жесточайшей болезнью и, однако, находится в более приятном состоянии, чем те, которые имеют здоровое тело и исполнены сил, — тебе, которая не унижается оскорблениями, не превозносится почестями и славой, между тем как это было уже причиной бесчисленных бедствий для многих, которые, просияв в сане священства и достигши последней старости и глубочайшей седины, упали отсюда и выставлены на общее позорище желающим их осмеивать? А ты, женщина, облеченная и в тщедушное тело, и перенесшая столько нападений, не только не потерпела ничего подобного, но еще и многим другим воспрепятствовала потерпеть то же. Тогда как те даже и не выступили далеко в состязаниях, а упали в самом начале, соскакивая с самого, так сказать, барьера, ты, несметное число раз обогнув самый дальний столб в ристалище, за каждый бег получила награду, показав разнообразные виды борьбы и состязаний. Это и вполне естественно, потому что не от возраста и не от тела зависят состязания добродетели, а от одной только души и воли.

Оттого-то и женщины были увенчаны, и мужи были повергнуты, оттого-то и дети были прославлены, и состарившиеся были посрамлены.

Итак, всегда должно удивляться следующим за добродетелью, в особенности же когда найдутся любящие ее в такое время, когда большинство бросают ее.

По этой-то причине подобает крайне удивляться и твоей благопристойности, потому что, в то время как столько мужей, женщин, людей состарившихся, которые, казалось, в великой степени владели добродетелью, обратились в бегство, лежат на глазах у всех и пали не вследствие сильного натиска в войне и не от сильной стычки с врагами, а прежде битвы, были побеждены прежде боя, ты сама после стольких битв и сражений не только не пришла в изнеможение и не изнурилась множеством бедствий, а напротив, еще больше молодеешь, и приращение состязаний дает тебе приращение силы, потому что воспоминание о том, что ты уже с похвалой совершила, для тебя делается поводом к веселью, и радости, и большему утешению.

Вот почему мы радуемся, ликуем, веселимся; не перестану постоянно повторять этого и всюду возвещать причину своей радости. Поэтому, если тебя и опечаливает наше отсутствие, зато для тебя должно быть очень велико утешение, даруемое нам твоими добродетелями, когда и мы, отделенные от тебя таким длинным промежутком пути, получаем от твоего мужества немалую радость.

Письмо седьмое

Что ты говоришь? Ты не поставила трофея и не одержала блестящей победы? Ты не наложила на себя постоянно цветущего венка? Но не о том ли говорит вся вселенная, по всей земле воспевающая твои добродетели? Хотя сражение и состязания были устроены в одном месте, и пути твоих бегов в ристалище, и твоя борьба, исполненная не потом, а кровью, были только там, но слава о тех делах и радость за них распространились до пределов вселенной. Ты же, желая их сделать большими и приготовить для себя больше наград, приложила к ним и венцы, рождаемые смиренномудрием, говоря, что настолько отстоишь от этих трофеев, насколько мертвые от живых.

Что это слова смиренномудрия, я лучше попытаюсь доказать тебе из того самого, что произошло. Ты изгнана из отечества, из дома, оторвана от друзей, от родственников, удалилась в чужую страну; ты не переставала ежедневно умирать, восполняя избытком своей воли то, чего недоставало у природы. В самом деле, так как, будучи человеком, нельзя умереть много раз самим опытом, то ты сделала это волей. И особенно важно то, что ты, одно претерпевая, а другое ожидая потерпеть, не перестала возносить за это славословие Богу, Который попускал этому случаться, равно как не перестала наносить смертельный удар диаволу. Что он действительно получил смертельный удар, это показал он тем, что после того вооружился более сильным оружием; вот почему и то, что было позже, оказалось более тяжким, чем бывшее раньше. Как скорпион или змея, когда получит сильный удар, поднимается, выпустив далеко свое жало против ударившего, представляя как доказательство большой боли порывистую стремительность против бьющего, так точно и тот бесстыдный зверь, когда получил глубокие раны от твоей дивной и высокой души, напал сильнее и причинил большие искушения. Причинил их он, а не Бог; но Бог попустил, умножая твое богатство, увеличивая прибыль, доставляя более многочисленную награду, более изобильное воздаяние.

Итак, не смущайся и не тревожься! Кто, в самом деле, когда-нибудь уставал обогащаться? Кто был смущен, достигая высшей власти? Если же собирающие эти людские блага, смертные и более слабые, чем тень, и увядающие скорее, чем завялые цветы, радуются, ликуют, восторгаются от удовольствия, которое одновременно и является, и отлетает, и подобно течению речных потоков, — то гораздо более справедливо тебе, если ты прежде была в унынии, настоящий удобный случай сделать для себя поводом к величайшей радости.

Твое сокровище, которое ты собрала, неприкосновенно, и достоинство, созданное этими страданиями, не знает смены и не ожидает конца, — оно бесконечно, не пресекается ни трудностью обстоятельств, ни злоумышлениями людей, ни нападениями демонов, ни самой смертью.

Если же хочешь уж плакать, то оплакивай тех, кто совершает подобное, виновников этих зол, рабов, которые и на будущее время скопили себе самим величайшее наказание, и здесь уже получили крайнее наказание, так как очень многие презирают их, считают врагами, проклинают и осуждают. Если же они не чувствуют этого, то по этой причине в особенности жалки и достойны слез, подобно тому, как одержимые душевной болезнью, которые необдуманно и безумно поносят и бьют встречающихся, а часто и своих благодетелей и друзей, не замечая сумасшествия, в припадке которого они беснуются. Потому-то они и болеют неизлечимо, не подпуская к себе ни врачей, не вынося ни лекарств, но даже желающим прислуживать и благодетельствовать им отплачивая противоположного рода делами. Так точно и [твои враги] достойны сожаления по этой причине, если только они не чувствуют столь великой своей низости. Если же они не обращают внимания на осуждение других, то им нельзя ускользнуть от обличения собственной совести, обличения неизбежного, неподкупного, не отступающего ни перед каким страхом, не искажаемого ни лестью, ни даянием денег, не исчезающего от продолжительности времени.

2. Так сын Иакова, сказавший отцу, что злой зверь съел Иосифа, сочинивший это прискорбное происшествие и этой маской задумавший прикрыть братоубийство, обманул тогда отца, но совести своей не обманул и не заставил молчать; нет, она продолжала восставать против него, постоянно вопиять, и нельзя было никогда заставить ее смолкнуть.

Действительно, тот, кто отрекся перед родителем от дерзкого поступка, на который он отважился, кто не сказал о нем никому из остальных людей, по прошествии долгого времени, когда никто не обвинял его, никто не укорял, никто не наступал и не припоминал о той выдуманной басне, подвергаясь опасности за свободу и саму жизнь, показал, что обвинитель — совесть — в столь продолжительное время не заставлен молчать и не укрощен, говоря следующие слова: ей, во гресех бо есмы брата ради нашего, егда моляшеся нам, презрехом горе его и скорбь души его и теперь кровь его взыскуется от нас (Быт. 42, 21–22). Между тем, иное было обвинение, которое возбуждалось против него,— он обвинялся в воровстве, и был ведом в суд как будто похитивший золотой кубок. Но так как он не сознавал за собой ничего подобного, то и не скорбел из-за этого и говорил, что он терпит это не из-за того, в чем его обвиняли и за что вели связанным, а за то, в чем никто не обвинял и не требовал отчета, за что никто не влек его в суд, лучше же: на что он теперь не дерзнул, в том именно он сам делается и уликой против себя, и обвинителем. На него напала совесть, и он, с такой безбоязненностью проливший кровь брата и нисколько о том не печалившийся, теперь делался и сочувствующим брату, и обвинял сонм участвовавших с ним в кровопролитии, и трогательно рассказывал о всей жестокости, говоря: когда он очень просил нас, и мы презрели горе его и скорбь души его. Достаточно было природы, говорит он, чтобы смягчить нас и склонить к состраданию, а он еще присоединил и слезы, и мольбу, но даже и этим не склонил нас, мы презрели горе его и скорбь души его. За это, говорит он, нам приготовлено судилище, за это мы рискуем кровью, так как и мы согрешили против крови.

Так и Иуда, не вынося обличения совести, устремился к петле и окончил жизнь через повешение. Когда он дерзал на ту бесстыдную сделку, говоря: что ми хощете дати и аз вам Его предам? (Мф. 26, 15) — то не стыдился слушателей, что, будучи учеником, он замышлял такое злодейство относительно Учителя, не был опечален и в следующие затем [до предательства] дни, но, будучи еще опьянен удовольствием сребролюбия, не особенно чувствовал обвинение совести. Но когда он совершил грех, и взял деньги, и удовольствие от корысти кончилось, а обвинение за грех, наконец, зацвело, тогда, несмотря на то, что никто не принуждал его, никто не заставлял, никто не убеждал, он пошел сам собою, с пренебрежением бросил деньги давшим их и признался в своем беззаконии, говоря вслух им: согреших предав кровь неповинную (Мф. 27, 4). Так он не вынес обличения совести.

Таково свойство греха. Прежде чем он совершен, он опьяняет своего пленника, а когда бывает приведен к исполнению и совершен, тогда приятность его уходит прочь и потухает, а стоит уже один только обвинитель, причем совесть занимает место палача и терзает согрешившего, представляет ему крайние наказания и давит его тяжелее всякого свинца.

3. И такого рода наказания здесь; а каковы наказания будут назначены совершившим такие злодеяния в будущей жизни, ты знаешь. О них поэтому надо проливать слезы, о них следует плакать, потому что и Павел делает так, радуясь вместе с переносящими бедствия, состязающимися, и испытывающими несчастья, а согрешающих оплакивая. Поэтому он и говорил: да не како пришедша мя смирит Бог мой у вас, и восплачуся многих прежде согрешших и не покаявшихся в распутстве и нечистоте, яже содеяша (2 Кор. 12, 21), состязающимся же говорил: радуюся и сорадуюся всем вам (Флп. 2, 17). Поэтому ничто да не смущает тебя — ни случившееся, ни впредь угрожающее. Волны ведь не колеблют скалы, но чем с большей стремительностью ударяются об нее, тем сильнее разбиваются.

То же самое случилось и впредь случится и здесь, лучше же: даже гораздо большее. Волны не колеблют скалы, тебя же не только не поколебали, но и сделали еще сильнее. Таков порок, такова добродетель. Один, воюя, уничтожается, а другая, подвергаясь нападению, сияет еще сильнее. Одна получает награды не только после состязаний, но и во время самих состязаний, и само состязание для нее становится победной наградой, а другой, когда победит, тогда еще более опозоривается, тогда наказывается, тогда исполняется великого бесчестия и, прежде назначенного ему наказания, терпит казнь в самом деянии, а не только после его совершения.

Если слова мои неясны, то выслушай блаженного Павла, который различает и то и другое. Писав некогда римлянам, и обличая безнравственную жизнь некоторых, и показывая, что и прежде наказания, в самом уже деянии, оно соединяется с наказанием, он, вспомнив о противозаконных смешениях женщин и мужей, преступивших границы природы и выдумавших некоторую неестественную страсть, говорит следующим образом: жены бо их измениша естественную подобу в преестественную. Такожде и мужи, оставльше естественную подобу женска пола, разжегошася похотию своею друг на друга, мужи на мужех студ содевающе, и возмездие, еже подобаша прелести их, в себе восприемлюще (Рим. 1, 26–27).

Что говоришь ты, Павел? Ведь дерзающие на это находят удовольствие и совершают это противозаконное смешение с любовью? Как же ты сказал, что они наказываются в самом уже этом деянии? Потому, говорит он, что я высказываю суждение не на основании удовольствия больных, а на основании самого существа дела. Так и прелюбодей, хотя и находит, по-видимому, удовольствие, еще прежде наказания (за свой поступок) терпит казнь в самом прелюбодеянии, делая душу худшей и более дурной. И человекоубийца, прежде чем увидеть судилище и заостренные мечи и дать отчет в том, на что он дерзнул, погиб уже во время самого совершения убийства, так как и он опять делает свою душу более дурной.

Чем бывает болезнь в теле, лихорадка или водянка, или что-нибудь другое в этом роде, чем бывает ржавчина на железе, моль на шерсти, червь на дереве и черви на рогах, тем же является и порок в отношении к душе. Он делает ее рабской и несвободной; да что я говорю: рабской и несвободной? Он делает ее душой бессловесных, превращая одну душу в волка, другую в душу собаки, иную — змеи, иную — ехидны, иную в душу другого зверя.

Это разъясняют пророки и всем поставляют в известность происходящую вследствие порока перемену; один из них говорил: пси немии не могущие лаяти (Ис. 56, 10), сравнивая испорченных и тайно злоумышляющих людей с бешеными собаками, потому что последние, когда приходят в бешенство, нападают не с лаем, а подступают молча, причиняя укушенным больше вреда, чем лающие. Другой, опять, называл известных людей вороною (Иер. 3, 2). Иной говорил: человек в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным, и уподобися им (Пс. 48, 13). Превосходнейший же из пророков, сын неплодной, стоя подле Иордана, некоторых назвал и змеями, и порождениями ехидн. Что же может быть равным этому наказанию, когда происшедший по образу Божию и вкусивший столь великой чести, когда разумное и кротчайшее существо впадает в такое зверство?

4. Видишь, как и прежде получения наказания порок в самом себе имеет наказание? Пойми, как то же бывает и в отношении к добродетели, как и добродетель прежде получения наград бывает себе самой наградой.

Подобно тому, как бывает в теле, — ничто ведь не препятствует опять воспользоваться тем же самым примером, так как он хорошо разъясняет дело, — подобно тому, повторяю, как бывает в теле, что тот, кто здоров, обладает крепким телом и свободен от всякой болезни, в силу этого самого и без веселья уже веселится, в здоровье находя радость, и ни перемены в воздухе, ни зной, ни холод, ни скудость стола, ни что-нибудь другое в этом роде не может опечалить его, так как здоровье в состоянии отстранить от него происходящий от всего этого вред, так точно случается обыкновенно и в отношении к душе. Поэтому и Павел, будучи бичуем, гоним, терпя бесчисленные несчастья, радовался, говоря так: радуюся во страданиях моих о вас (Кол. 1, 24). Не только в Царстве Небесном назначена награда за добродетель, но и в самом страдании, потому что и потерпеть что-нибудь за истину — величайшая награда.

Вот почему и сонм апостолов с радостью возвратился из иудейского синедриона, не только по причине Царства Небесного, но и потому, что за имя Иисуса сподобились принять бесчестие (Деян. 5, 41), так как это и само по себе было величайшей честью и венцом, наградой и основанием неувядающего веселья.

Итак, радуйся и ликуй! Подлинно, не мало, но даже очень велико это состязание с клеветой, в особенности когда оно бывает вследствие такого великого обвинения, из-за какого теперь оклеветали нас, обвиняя в поджоге в общественном судилище[1].

Потому и Соломон, желая изобразить суровость состязания, говорит: видех оклеветания бывающая под солнцем: и се слезы оклеветанных, и не было утешающаго их (Екк. 4, 1).

Если же борьба велика, а она и на самом деле велика, то и назначенный за нее венец, очевидно, очень велик. Поэтому и Христос повелевает радоваться и ликовать ведущим эту борьбу с подобающим терпением. Радуйтеся, говорит, и ликуйте, егда рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради, яко мзда ваша многа на небесех (Мф. 5, 11–12).

Видишь, виновниками какой радости, какой награды, какого веселья бывают у нас враги? Не странно ли поэтому устраивать себе самой бедствия, каких не были в состоянии причинить тебе те, а причинили лишь противоположное им? Что же такое я говорю? Те не только не были в состоянии наказать тебя, но доставили тебе еще повод к радости и предлог к неувядающему веселью; а ты, до такой степени муча себя унынием, наказываешь себя, расстраиваешься, смущаешься и исполняешься большой печали. Это следовало бы тем делать с собой, если бы только когда-нибудь они пожелали познать свои собственные пороки. Тем справедливо было бы теперь горевать, плакать, стыдиться, закрыть свои лица, зарыться и не видеть этого солнца, а, заключившись где-либо во тьме, оплакивать свои пороки и те бедствия, в какие они ввергли столько Церквей, а тебе должно веселиться и радоваться, потому что ты достигла обладания главой добродетелей.

Ты ведь знаешь, знаешь ясно, что нет ничего равного терпению, что оно в особенности царица добродетелей, основание совершенств, безмятежная пристань, мир во время войн, тишина во время бури, безопасность среди злоумышлений; знаешь, что оно делает обладающего им крепче адаманта, что ему не в силах повредить ни выдвигаемые оружия, ни построенные в боевом порядке войска, ни подводимые машины, ни стрелы, ни пускаемые копья, ни само полчище демонов, ни страшные полки супротивных сил, ни сам диавол, вступающий в бой со всем своим войском и хитростью.

Чего же ты боишься? Ради чего страдаешь, ты, которая научилась презирать даже саму жизнь, если потребует время? Но ты желаешь увидеть конец теснящих тебя несчастий? Будет и это, и будет скоро, при Божием изволении. Итак, радуйся и веселись, и находи утеху в твоих добродетелях, и никогда не отчаивайся в том, что мы опять увидим тебя и напомним тебе об этих словах.

[1] Во время изгнания святителя Иоанна Златоуста было пролито много крови православных христиан (см. 1-е письмо папе Иннокентию). Златоуст, боясь большего кровопролития, сам отдался властям. После этого во время народного волнения начались землетрясение и гроза, во время которой дотла сгорели храм Святой Софии, сенат и множество зданий. Воспользовавшись этим, враги клеветнически обвинили святителя и его друзей в поджоге Константинополя и устроили на них жестокие гонения.

Письмо восьмое

Не суждено было мне, очевидно, и удалившись из города, освободиться от тех, кто сокрушает мой дух. Встречающиеся с нами в дороге, одни с востока, другие из Армении, иные и из других мест вселенной, смотря на нас, проливают источники слез, рыдают и сопровождают нас сетованиями во время всего пути. Я сказал это, чтобы вы знали, что мне многие сострадают вместе с вами, а и это немало значит для утешения.

В самом деле, если пророк оплакивает противоположное, как тяжкое и невыносимое, говоря: и ждах соскорбящаго, и не бе, и утешающих, и не обретох (Пс. 68, 21), то, очевидно, доставляет большое утешение и то, когда имеешь сообщниками уныния всю вселенную.

Если же ты ищешь и другого утешения, то обрати внимание на то, что мы, претерпев столько великих бедствий, остаемся здоровы, находимся в безопасности и совершенно спокойно подсчитываем наши разнообразные и непрерывные страдания, мучения, злоумышления, находя постоянно удовольствие в воспоминании о них. Итак, и сама обдумывая это, рассей облако уныния и постоянно пиши нам о твоем здоровье.

Я и теперь, когда мой любезнейший господин Аравий послал нам письмо, удивился, почему твоя честность не написала, хотя госпожа моя, благородная его жена, с тобой очень дружна.

Помышляй и о том, что все радости и печали настоящей жизни мимолетны. Хотя и узки врата, и путь узок, но он — все-таки путь (Мф. 7, 13–14), — напомню тебе изречение, о котором я часто беседовал с тобой. Если и широки врата, и путь широк, однако и это — путь.

Итак, освободившись от земли, лучше же — от самих уз плоти, расправь крыло твоего любомудрия и не позволь, чтобы оно было потопляемо тенью и дымом (а таково все человеческое). И если ты и увидишь что те, кто причинил нам столько несправедливостей, и владеют своими городами, и наслаждаются честью и охранной стражей, то приговаривай это изречение: пространная врата и широкий путь вводяй в пагубу (Мф. 7, 13), и потому лучше проливай по ним слезы и скорби.

Тот, кто делает здесь что-либо худое, да сверх того, еще не потерпел за это наказания, наслаждается и честью со стороны людей, отойдет [отсюда], имея почесть величайшим отягчающим наказание обстоятельством. Вот почему и тот богач был жестоко палим огнем, терпя наказания не из-за одной только жестокости, которую он проявил в отношении к Лазарю, но и из-за благоденствия, постоянно наслаждаясь которым, при столь великой жестокости, он, однако, и благодаря ему не сделался лучшим.

Беседуя с собой об этом и тому подобном (мы не перестаем постоянно твердить тебе об этом), моя боголюбезнейшая госпожа, отложи в сторону тяжкое бремя уныния и извести нас об этом, чтобы узнав, как я и прежде писал, что тебе бывает некоторая польза в деле утешения и от наших писем, я чаще употреблял лекарство.

Письмо девятое

Всякий раз, как я увижу толпы мужей и женщин, которые высыпают на дорогах, на станциях, по городам, и смотрят на нас, и плачут, я понимаю, как обстоит дело у вас. В самом деле, если эти, увидевши нас теперь в первый раз, так сокрушаются унынием, что не могут легко прийти в себя и, несмотря на наши мольбы, просьбы и советы, проливают горячие источники слез, то у вас, очевидно, буря еще суровее.

Но чем суровее буря, тем больше и награды, если вы постоянно переносите ее с благодарением и с подобающим мужеством, как действительно вы и переносите. Так и кормчие, когда дует сильный ветер, если распустят паруса свыше надлежащей меры, опрокидывают корабль, а если станут управлять им соответственным образом и как следует, то плывут с полной безопасностью.

Итак, зная это, моя боголюбезнейшая госпожа, не отдай себя во власть уныния, но рассудком одерживай верх над бурей: ведь ты в состоянии, и буря не больше твоего искусства. Посылай нам письма, извещая об этом, чтобы мы, живя в чужой земле, получили большую радость, узнав, что ты перенесла это уныние с подобающим тебе благоразумием и мудростью. Это я написал твоей честности, когда уже шел близ Кесарии.

Пусть рассеется у тебя и этот страх — страх за наше путешествие. Как я раньше написал, тело у нас поздоровело и приобрело большую крепость, так как и погода в отношении к нам была благоприятна, и те, кто ведут нас, проявляют всякое усердие свыше наших желаний, чтобы успокоить нас, и это доказывают самим делом.

Я послал это письмо, собираясь выйти из Никеи, в третий день месяца июля.

Пиши нам постоянно о твоем здоровье. Тебе в этом случае окажет услуги мой господин Пергамий, которому я весьма доверяюсь.

Извещай нас не только о твоем здоровье, но и о том, что у тебя рассеялось облако уныния, потому что если мы узнаем об этом из твоих писем, то и сами станем чаще писать, как достигающие через письма некоторой пользы.

Итак, если желаешь наслаждаться частыми письмами, то покажи нам ясно, что от этого происходит некоторая польза, — и ты увидишь, как мы щедро будем доставлять их.

Вот и теперь, когда оттуда пришли многие, которые могли принести нам письма, я очень мучился, не получив письма от твоей честности.