Ефимов Михаил — первый профессиональный военный лётчик Российской Империи
Первые среди первых
Через Симплон, моря, пустыни,
Сквозь алый вихрь небесных роз
Летят на дьявольской машине
Моран, Ефимов и Шавез.
Александр Блок, 1910
В то знаменитое утро 8 марта 1910 года Одесса проснулась рано в предвкушении необычного зрелища — полета человека на диковинной машине — аэроплане. Машину такую одесситы видели, но не в полете, а на выставке. Любимец Одессы мотогонщик Уточкин привез из Франции два мотора, детали и двух механиков. С помощью солдат морского батальона был построен аэроплан, но взлететь на нем Уточкин не смог. Что-то не получалось. А сегодня должны состояться полеты тоже одесского мотогонщика Ефимова — Миши-железнодорожника, не раз дававшего фору на велотреке самому Уточкину. Он неоднократный победитель и дважды завоевывал звание чемпиона страны в велосипедных и мотоциклетных гонках. Все о его жизни одесситы узнали из газет, еще с прошлого года уделяющих первому русскому авиатору особое внимание.
Михаил Никифорович Ефимов родился на Смоленщине в 1881 году. Отец его в поисках лучшей доли приехал в Одессу, где уже обосновался его приемный сын Полиевкт Сергеев. Среднему из трех сыновей смоленского безземельного крестьянина Михаилу было в ту пору всего десять лет. Никифор Ефимович — мастер на все руки — устроился на работу слесарем в мастерские Российского общества пароходства и торговли. Старший сын Владимир, мой отец, поступил в железнодорожное техническое училище. Через несколько лет закончил это учебное заведение и Михаил. Уже во время учебы он увлекся велосипедным спортом, все свободное время проводя на циклодроме, так в ту пору назывался велотрек.
Ефимов первым в Одессе поднялся на аэроклубовском планере и в короткое время освоил полеты на нем. Испытав ни с чем не сравнимое чувство свободного полета в воздухе, Михаил решил во что бы то ни стало научиться летать на аэроплане. Ведь во Франции уже открылись авиашколы. Но за обучение в них брали солидные деньги, которых у электрика железнодорожного телеграфа не было. Помог случай.
Член правления Одесского аэроклуба банкир Ксидиас понял, что на огромном интересе публики к зарождающейся авиации, особенно после перелета Луи Блерио через Ла-Манш, можно неплохо заработать. Он решил организовать публичные полеты авиаторов в разных городах России, для чего надо было приобрести аэроплан.
Зная, что его друг Уточкин интересуется авиацией, банкир предложил Сергею Исаевичу заключить с ним контракт, согласно которому он покупает у Анри Фармана аппарат и платит деньги за обучение летать на нем Уточкина, после чего тот на три года поступает в полное распоряжение банкира за сто рублей жалованья в месяц. В случае нарушения контракта пилот уплачивает пятнадцать тысяч рублей неустойки. Уточкин категорически отказался от предложения. Он и сам занимался коммерцией, надеялся на свои силы и средства.
Секретарь аэроклуба Маковецкий порекомендовал Ксидиасу пригласить для переговоров Ефимова, уверенный в том, что из этого спортсмена и планериста получится хороший пилот. И Михаил Никифорович без колебаний подписал кабальный договор. Лишь бы летать!
Во Франции, в Мурмелоне, на окраине которого, на ставшем впоследствии историческим Шалонском поле, где расположились мастерские и авиашкола знаменитого конструктора и пилота-рекордсмена Анри Фармана, Михаил Ефимов оказался первым русским учеником, а вскоре и первым русским рекордсменом авиации. Блестяще сдав испытания на звание пилота-авиатора, через несколько дней Михаил Ефимов побил мировой рекорд продолжительности полета с пассажиром, установленный ранее самим Орвиллом Райтом.
Непрост был путь к славе русского летчика Ефимова. Первое время во Франции было особенно трудно. «В школе только летать учили, — рассказывал позже Михаил Ефимов. — До остального приходилось доходить самому. А как тут быть, когда я по-французски ни слова не знал! С аэропланом еще как-то разобрался, все же планер я уже собирал. А вот сердце аппарата — мотор дался мне нелегко. «Гном» ротативный, сложный. В школе никто ничего не показывает, спросить я ничего не умею, прямо хоть плачь. Но тут счастливый случай помог…»
Михаил Ефимов познакомился с русскими рабочими-наборщиками. Те в свою очередь свели авиатора с французами-мотористами, которые устроили нового знакомого на свой завод.
«Время было зимнее, — вспоминал дядя, — летали мало. Я у Фармана сказался больным и месяц проработал на моторном заводе учеником. Нужно сказать, что рабочие меня усиленно учили, и я хорошо освоил мотор. Это принесло мне громадную пользу: я не зависел от механика, и аппарат был у меня всегда в порядке».
Общительный, всегда улыбающийся одессит подружился с механиками мастерских Фармана, быстро освоил разговорную французскую речь. Способный русский ученик понравился Фарману, и он сам стал обучать его летать на аэроплане. Оценив талант Ефимова, Фарман доверил ему обучение трех французских офицеров летному делу и испытание аэропланов, заказанных фирме военным ведомством.
Перед Ефимовым открылись прекрасные возможности проявить свой талант летчика. Он получил заманчивые предложения на гастрольные поездки с демонстрацией публичных полетов в Южной Америке или остаться шеф-пилотом в школе Фармана. Но его связывает кабальный договор с банкиром. Ксидиас нервничает, требует немедленного приезда своего пилота в Одессу. Ефимов решил избавиться от кабалы и телеграфирует президенту Одесского аэроклуба Анатре:
«Нужда с детства мучила меня. Приехал во Францию. Мне было тяжело и больно: у меня не было ни единого франка. Я терпел: думал — полечу — оценят. Прошу Ксидиаса дать больному отцу 50 рублей, дает 25. Оборвался, прошу аванс 200 рублей, дает 200 франков. Без денег умер отец, и без денег я поставил мировой рекорд с пассажиром. Кто оценит у нас искусство? Здесь за меня милые ученики заплатили, спасибо им… Больно и стыдно мне, первому русскому авиатору. Получил предложение ехать в Аргентину. Если контракт не будет уничтожен, не скоро увижу Россию. Заработаю — все уплачу Ксидиасу. Прошу извинить меня».
Телеграмма стала достоянием общественности, попала в газеты. Ефимова попросили приехать, заверяя, что все будет улажено.
В Мурмелон приехал уполномоченный Ксидиаса, издающий газету, субсидируемую банкиром, Эмброс. Он вел деловые переговоры с фирмой Фармана. Эмброс летал с Ефимовым в качестве пассажира, когда тот побил рекорд Орвилла Райта, и описал свое воздушное путешествие в журнале «Спорт и наука». Для обслуживания аэроплана был нанят механик француз Родэ, под стать Ефимову — такой же крупный, высокий. «Фарман-IV», купленный банкиром, за постройкой которого внимательно следил Ефимов, представлял собой сооружение из дерева, длиной 18,5 метра, размах крыльев 10,5 метра, биплан с передним рулем высоты, полотняной обшивкой крыльев, без фюзеляжа. Открыт всем ветрам. Сиденье пассажира позади пилота. За ним бензиновый бак и мотор воздушного охлаждения «Гном» в 50 лошадиных сил.
Аэроплан отправили в Одессу из Марселя, погрузив на пароход «Мелория», который по пути попал в шторм и опоздал к назначенному сроку, немало попортив нервы устроителям полетов в Одессе.
Ефимов и Родэ прибыли в «жемчужину юга России» поездом. На вокзале первого русского авиатора встречали его сослуживцы — железнодорожники — во главе с начальником, репортеры газет. Члены аэроклуба устроили в честь его прибытия завтрак в лучшей гостинице города — «Лондонской». Ефимов не ожидал такой встречи, и это его тронуло. Но тревожило главное, для чего ехал: как разрешится вопрос с контрактом.
Конфликт с Ксидиасом разбирался в помещении аэроклуба, куда банкир пришел с адвокатом. Присутствовали президент аэроклуба Анатра, секретарь Маковецкий и Эмброс.
— Да, я хочу добиться мировой славы, — взволнованно говорил Ефимов. — Но не для себя, а для России. Вы знаете, что над русскими за границей смеются: куда, мол, русскому медведю в небо. А я хочу им доказать, на что способны русские!..
— Если уж вам так надо ехать во Францию, — с иронией произнес Ксидиас, — то я не возражаю, уплатите неустойку, и вы свободны.
— Господа, прошу быть свидетелями! — воскликнул Ефимов и, достав бумажник, отсчитал банкиру двадцать шесть тысяч франков.
Эти деньги дал взаймы русскому летчику Анри Фарман. Он надеялся все-таки удержать Ефимова в своей школе. Установленный им мировой рекорд на самолете фирмы уже послужил хорошей рекламой. Вскоре Ефимова пригласили участвовать в международных авиационных состязаниях в Ницце. Фарман, уверенный в успехе своего талантливого ученика, предложил ему безвозмездно летать на аэроплане фирмы.
…Интерес в Одессе к авиатору был огромен. Его осаждали репортеры, портреты Ефимова выставлены в витринах магазинов. На огромных афишах и на первых страницах газет публиковались объявления о предстоящих полетах на ипподроме с предупреждением, что количество билетов ограничено. Ефимову приходится много выступать. Одна из одесских газет писала: «Интересное, живое, энергичное и смелое лицо. Человек, который знает, что такое опасность, и не боится ее. Он говорит: «Опасности? А где их нет? Опасностями мир полон…»
Выступая с докладом перед солидной аудиторией, Михаил Ефимов высказал очень важные в летном деле мысли, которые тогда еще не могли быть оценены по достоинству: «Для того чтобы стать хорошим авиатором, нужна прежде всего смелость. Но чтобы полностью овладеть искусством пилотирования, необходимо систематически тренироваться в полетах. Летать и летать. Не обладая хорошей техникой пилотирования, не зная возможностей мотора, авиатор подвергает себя и аэроплан большой опасности. Надо в совершенстве изучить такие приемы, как, например, спуск и посадка с большой высоты при выключенном моторе и крутыми поворотами — виражами. Это очень важно при внезапных осложнениях в воздухе. Да и вообще аэроплан в полете должен находиться в полной власти пилота…»
Это было сказано за три года до ставших широко известными высказываний героя-летчика Петра Нестерова, что в воздухе везде опора и что для маневрирования самолетом в полете необходимо применять крутые виражи.
И вот настал день первых полетов авиатора в Одессе. С трех часов дня все дороги, ведущие к ипподрому, заполнились потоками людей, спешащих на полеты. Толпы одесситов хлынули на поезда узкоколейной железной дороги. Каждые полчаса «паровичок» выбрасывал из вагонов массу пассажиров, возвращаясь за следующей партией. Туда же ехали на велосипедах и мотоциклах, а многие шли пешком. Балконы и крыши домов, расположенных вблизи ипподрома, заняты местными жителями. Они тоже надеялись увидеть летящий аэроплан.
К пяти часам дня ипподром представлял собой живописное зрелище. На центральных трибунах и ложах расположилась одесская знать и члены аэроклуба во главе с президентом. Занятые до отказа дешевые места находились на противоположной стороне главных трибун. Внизу, возле бегового поля, расположились специально приглашенные (бесплатно) ученики технического и железнодорожного училищ, кадеты, юнкера и дети сиротского дома. За беговой дорожкой выстроились солдаты Одесского гарнизона. Получилось так, что для разбега и посадки аэроплана оставались лишь узкая полоса дорожки и небольшой круг в центре поля.
Все пространство за оградой ипподрома, где только возможно примоститься, было заполнено бесплатными зрителями. Огромная площадь рядом с ипподромом была также заполнена извозчиками, собственными экипажами и автомобилями, ожидающими окончания полетов. И хотя сидячих мест на ипподроме было подготовлено двадцать тысяч, зрителей, собравшихся посмотреть полеты, оказалось до пятидесяти тысяч.
До назначенного срока оставались уже считаные минуты. Герой дня Ефимов прибыл на автомобиле в окружении своих друзей, и механик Родэ сообщил ему, что все в порядке. Но Ефимов сам еще раз проверил аппарат, выбрал место старта и дал последние указания механику.
Родэ с помощью команды солдат осторожно вывел машину из ангара. Тысячи зрителей впились глазами в это чудо XX века! А «Фарман» — этакое хрупкое сооружение на тележке с велосипедными колесами — замер, словно перед прыжком. Ефимов взгромоздился на сиденье, расположенное в передней части аэроплана, и вот механик начал прокручивать пропеллер. Затем авиатор что-то крикнул механику, тот отскочил в сторону, пропеллер завертелся, и раздался страшный треск мотора. Аэроплан медленно двинулся к месту взлета, поддерживаемый сзади солдатами. Мотор работал все увереннее, трещал громче. Авиатор поднял руку, и солдаты отбежали в сторону. Аэроплан все быстрее катился по дорожке, а затем легко, почти незаметно, отделился от земли и поднялся в воздух. Публику охватил неописуемый восторг. Громовое «ура!» пронеслось по ипподрому! А пилот сделал три круга на высоте пятидесяти метров и затем плавно опустился на дорожку.
Ефимова встретили бурными овациями. Зрители плотным кольцом окружили аппарат. Один из членов аэроклуба надел на Ефимова лавровый венок с надписью на голубой ленте: «Первому русскому авиатору!». Ефимова подняли на руки и понесли вдоль трибун.
И вот аэроплан снова в воздухе. Пилот делает горку, улетает за пределы ипподрома, поднимается на высоту ста метров и, сделав крутой поворот, стремительно несется вниз, к месту старта.
Всего Ефимов совершил в тот день пять полетов, два из них с пассажирами: один с президентом аэроклуба Анатрой, другой с банкиром Ксидиасом.
Когда аппарат в последний раз приземлился, авиатора снова подхватили на руки. Многотысячная толпа рукоплескала. Вверх летели шляпы, кепки, платки. Такая сердечная встреча до глубины души тронула Михаила Ефимова, он сделал знак рукой, прося внимания, и взволнованным голосом произнес:
— Большое спасибо за теплый прием авиатору!
А когда Ксидиаса спросили, что он чувствовал, поднимаясь в воздух, он ответил:
— Посмотрел я на публику и понял: хороший будет сбор! Только не мог сообразить, кому же он достанется, если со мной и Ефимовым произойдет катастрофа…
Банкир отшутился, а президент аэроклуба Анатра рассказывал о полете с восхищением:
— Я привык к воздушным шарам, но на аэроплане испытал совершенно новое чувство — гордость за человека, одержавшего победу над воздушной стихией. Трудно передать, какой восторг охватил меня, когда мы оторвались от земли и плавно понеслись туда, куда хотел авиатор.
Механик Родэ, видевший у себя на родине полеты лучших авиаторов мира, искренне удивлялся летному мастерству Ефимова.
— Я не видел, — говорил он, — ни одного полета, который был бы совершен при таких условиях, как это получилось в Одессе. Когда Ефимов приземлился, к аэроплану хлынула публика, и нельзя было уговорить людей освободить место старта. Мишелю пришлось подниматься и опускаться по узкой дорожке, делать виражи, едва не задевая зрителей крылом аппарата, плотной стеной стоявших по сторонам дорожки. Для этого кроме храбрости надо иметь мастерство, умение.
На второй день «Одесские новости» писали: «Наши дети и внуки, для которых летание людей по воздуху будет таким же обычным делом, как для нас является езда в трамвае, не поймут наших вчерашних восторгов. Потому что в вещах, повседневными ставших, чудесного никто не замечает. И у переживаний есть своя пора девственности, и у них есть что-то неповторимое, что только раз может быть, и никогда больше. На беговом поле вчера произошло нечто такое, о чем присутствующие на нем когда-нибудь будут рассказывать своим внукам. Они расскажут им, что своими собственными глазами видели то, что еще недавно считали сказкой из «1001 ночи», «жюльверниадой», фантазией весьма немногих мечтателей-чудаков…»
Отозвалась на событие и столичная печать. Газета «Петербургский листок» писала: «Счастливые одесситы! На их долю выпало счастье приветствовать первого русского авиатора, и им первым удалось восхищаться его дивными полетами. День, когда Ефимов совершил свой первый полет в Одессе, отныне сделается исторической датой для русского воздухоплавания».
На второй день после полетов Ефимов получает телеграмму от Киевского общества воздухоплавания с сообщением, что его избрали почетным членом общества. И на общем собрании членов Одесского аэроклуба было вынесено решение: «На имеющейся почетной мраморной доске с серебряными украшениями в память первого полета русского в России написать следующее: «Одесса, 8 марта 1910 года пилот-авиатор Михаил Никифорович Ефимов, первый русский, совершил официальный полет на аэроплане в России».
А шурин царя Великий князь Александр Михайлович сообщил Одесскому аэроклубу, что «Его Величество повелеть соизволил вынести благодарность и пожелать Ефимову дальнейших успехов».
Международные авиационные состязания, проходившие на фешенебельном курорте в Ницце в апрельские дни 1910 года, привлекли внимание поклонников авиации во всем мире. Сюда съехались авиаторы, конструкторы, предприниматели, разного толка дельцы, импресарио, репортеры газет из разных стран и богатые поклонники авиационного спорта. Ведь в соревнованиях принимали участие «авиационные звезды» первой величины: Юбер Латам, шеф-пилот авиашколы «Антуанетт» в Мурмелоне, известный охотник на диких зверей в африканских джунглях, Ружье — недавний победитель авиасостязаний в Гелиополисе, Ван ден Борн, известный как «король велотрека», немец Граде, собирающийся летать на аппарате своей конструкции, ученики знаменитого Анри Фармана — перуанец Гео Шаве и русский Михаил Ефимов, в один день получившие дипломы пилотов-авиаторов. Всего же претендентов на призы было тринадцать человек. Готовился к схваткам в небе и Михаил Ефимов.
Первый день состязаний над живописной долиной, омываемой лазурными волнами Средиземного моря, как громом поразил весь авиационный мир: абсолютным победителем дня оказался молодой русский пилот! Он взял все четыре приза — за скорость, сумму расстояний, наикратчайший разбег при взлете с пассажиром и без груза. Это казалось невероятным, и многие посчитали такой успех просто везением. Однако и в остальные дни, а их всего было десять, русский авиатор оставался победителем до конца. По итогам состязаний Михаилу Ефимову присудили первое место.
Надо сказать, в воздухе тогда демонстрировалось не только мастерство авиаторов, но и качество аппаратов, пилотируемых ими. Конструкции-то первых самолетов были крайне несовершенными. Так, в первый же день состязаний Шаве пришлось три раза садиться из-за порчи мотора: то клапан испортился, то проволока руля оборвалась.
Искупался в речке со своим аппаратом американец Кертис. Неудача постигла Ружье. При полете над морем левое крыло его «Вуазена» вдруг стало оседать, и аппарат устремился в море. Только хладнокровие и выдержка спасли авиатора. Он успел выключить зажигание, а сам прыгнул в воду, чтобы не запутаться в проволоках, но все же поранил щеку. Авиатора вытащила подоспевшая лодка. Но аэроплан настолько пострадал, что Ружье выбыл из состязаний.
Пришлось хлебнуть морской водички и знаменитому Латаму. Его подобрал миноносец. Однажды и у Ефимова в полете над морем вдруг остановился мотор. Он тогда повернул к берегу аппарат и, спланировав, благополучно приземлился.
В последний день состязаний шесть авиаторов предприняли воздушное путешествие из Ниццы в Антиб и обратно. Реванш у Ефимова взял Латам. Он прилетел первым, покрыв расстояние в двадцать семь километров за 20 минут 16 секунд. Ефимов прилетел за ним на 28,5 секунды позже. Однако по общим результатам состязаний победителем оказался русский летчик.
Так, заработав в Ницце 77 тысяч франков, Михаил Ефимов смог расплатиться с Фарманом за свою учебу и даже приобрести собственный аэроплан. А Фарман предложил ему остаться работать на фирме и направил русского летчика по договору с военным ведомством обучать летному делу французских офицеров.
Приобретенная известность уже давала Ефимову свободу действий. Он продолжал участвовать и в международных авиационных состязаниях, повышая свое летное мастерство. Так, в Италии, в Вероне, он занял второе место за высоту полета, встав рядом с Луи Поланом, которого называли «королем воздуха». В Руане, во Франции, вышел на первое место в подъеме наибольшего груза, опередив уже известного авиатора Лона Морана, в будущем создателя моноплана удачной конструкции. На Больших Реймсских состязаниях победил в скорости на короткой дистанции на новом самолете «Соммер», а в Будапеште получил приз за планирующий спуск с высоты тысячи метров.
Второй русский летчик Николай Попов с сожалением говорил репортерам газет в Петербурге: «Как жаль, что наше правительство не законтрактовало Ефимова на должность военного инструктора, пока он не был законтрактован французами». Возможно, это и повлияло на решение генерала Кованько, когда тот, после неудачных попыток обучения летному делу в офицерской воздухоплавательной школе заезжими авиаторами, предложил занять эту должность Ефимову. Он писал ему:
«…После Петербургской авиационной недели военное министерство купило два «Фармана», и военный министр, озабоченный скорейшим применением их к делу, приказал мне запросить Вас, на каких условиях Вы могли бы поступить на службу в военное ведомство, главным образом с целью обучения офицеров русской армии…»
Ефимов тогда не смог ответить согласием, потому что был связан договорными обязательствами. Вот если бы военный министр откликнулся таким предложением весной, когда он обращался к нему с просьбой освободить от военной службы на три месяца его младшего брата Тимофея, которого он готов был научить летать и вместе с аэропланом передать военному ведомству. Но тогда ответа Ефимов не получил…
Перед состязаниями в Ницце Михаил Никифорович вызвал во Францию своего старшего брата Владимира, моего отца, служившего на железной дороге во Владивостоке. На Дальний Восток отец попал не по доброй воле. Его — начальника небольшой станции Таганча под Киевом — в 1905 году уволили со службы за участие в забастовке и антиправительственные высказывания. В поисках работы он вынужден был уехать с семьей на Дальний Восток, где, как опытный железнодорожник, продвигался по службе и в 1908 году был переведен во Владивосток.
Отец, конечно, не оставался равнодушным к летным успехам брата. Он увлекся проектированием «летающей лодки», вступил в организовавшийся во Владивостоке в начале 1910 года воздухоплавательный кружок. И хотя семья наша увеличилась — стало трое детей, — как-то решился ехать за границу, к Михаилу — учиться летать. Мы так и остались в Киеве, у бабушки.
В Париже Михаил Ефимов ознакомил брата с достопримечательностями города, совершил с ним небольшое путешествие в Швейцарию, затем дал первые уроки на аэроплане. Предстояли состязания в Италии. И вот в Вероне Владимир Ефимов и совершил свой первый самостоятельный полет. Затем отец стал готовиться в школе Фармана к экзаменам на получение пилотского диплома. В школе Фармана он сблизился с соотечественниками Ульяниным, Мациевичем и соперником дяди на одесском велотреке Яковом Седовым. Яков работал у него механиком, а дядя учил его летать.
Для более продуктивного обучения летному делу Михаил Ефимов установил на «Фармане» двойное управление, что давало возможность подстраховывать ученика в полете. Вскоре он смог подготовить офицеров Ульянина и Мациевича к сдаче испытаний, которые прошли успешно. Готовился и наш отец. Но вдруг получаем письмо: «Выезжайте!» И вот мы в Реймсе. Запомнилось, как отец возил нас на спортивном автомобиле в Париж. Город произвел на него неизгладимое впечатление. Дядя Миша организовал нам поход в луна-парк. Каким же страшным казался вход туда в виде раскрытой пасти чудовища, как пугали какие-то гробы и длинный, извилистый коридор-туннель со свисающими змеями!
— Куда ты нас завел? — возмущалась мама.
— А я и сам не знал, что здесь такая чертовщина! — смеялся дядя Миша. Однако страхи проходили, и мы врывались в царство чудес…
Вернувшись в Реймс, отцу пришлось наверстывать упущенное в летной подготовке. Однажды, опаздывая на полеты, он мчался из Мурмелона на Шалонское поле на велосипеде, вспотевший, поднялся в небо на открытом всем ветрам «фармане», в результате чего заболел крупозным воспалением легких. На восемнадцатый день нашего отца не стало…
Похоронили отца на Южном кладбище в Реймсе. Через много-много лет, работая над книгой о пионерах авиации, я обратилась в газету «Юманите» с просьбой отыскать могилу Владимира Ефимова и соответствующие документы. Французские товарищи откликнулись на просьбу и не только прислали документы, но и привели могилу в порядок, сфотографировали ее. Надпись на надгробии отца выполнена по-французски: «Владимир Ефимов (1877–1910). Пионер русской авиации…». Посетить же могилу никому из нас так и не довелось…
Михаил Ефимов, потрясенный смертью старшего брата, никак не мог смириться с мыслью, что его уже нет в живых. Все на чужбине как-то потускнело, опротивело, и он решил немедленно вернуться на родину. Но как распутаться с договорами?.. Подвернулся случай.
У летчика Ефимова была ученица, очаровательная спортсменка-француженка, сменившая теннис на авиацию. У них завязались непринужденные, дружеские отношения, что не нравилось начальнику дяди Миши. И вот как-то дядя пригласил девушку в ресторан — поужинать с друзьями. Уютно расположившись за столиком, компания весело проводила время, но неожиданно вошел тот начальник и, подвыпив, сказал громко: «Русская свинья! Как француженка может сидеть с этим хамом!»
Кровь бросилась в лицо летчику Ефимову. Встав во весь рост, он сжал кулаки и направился к офицеру. Тот вскочил, стал пятиться к деревянной лестнице, да оступился и покатился вниз.
На следующий день дядю Мишу вызвали в консульство, где предложили извиниться перед офицером или немедленно покинуть страну.
— Такие оскорбления не прощают! — заявил русский авиатор. — Он оскорбил не только меня, но и Россию!
Ефимов вернулся на родину с двумя «Фарманами» и новеньким «Блерио». В Петербурге в начале сентября начинался Всероссийский праздник воздухоплавания — смотр сил достижений отечественной авиации. В нем участвовали только русские авиаторы, о чем с гордостью писали все газеты. Сохранился такой вот текст: «Если весной у нас было только три летуна — Ефимов, Уточкин и Попов, то теперь их уже целая плеяда». И в самом деле, в Петербурге собрались летать уже двенадцать авиаторов! Среди них были офицеры, закончившие обучение во Франции, и двое — Руднев и Горшков, — освоившие летное искусство в родном небе.
«Русские летуны народились на свет без году неделя, — писал корреспондент «Биржевых ведомостей», — однако уже представляют разные типы. Во-первых, офицеры. У них все под рукой: военная команда и прекрасные аэропланы… Во-вторых, авиаторы из высшего круга. Они приобретают аэропланы за собственные деньги. В-третьих, авиаторы из разночинцев, интеллигентского класса, но бедных: Попов, Лебедев. И еще выходят прямо из народа самородки, как Ефимов.
В группу изысканно одетых спортсменов, — пишет далее корреспондент, — как будто по ошибке забрались два человека несхожего склада, несхожей породы — Уточкин и Ефимов.
Уточкин — красный, квадратный, в длинном пальто. Широкий, степной человек. Он похож на скифа с известной картины Васнецова. Губы заикаются, а маленькие глазки глядят решительно и зорко. Суровое лицо обветрено, в складках. Этот человек, подобно буйным предкам своим, проводит большую часть жизни под открытым небом. Так же как скифы, татары или казаки, братчики с Сечи, он умеет плавать, грести веслами, напрягать свои руки.
Ефимов, в кожаной куртке и серой кепке, вида самого простого. И недаром вчера околоточный не желал пропустить его обратно к ангару, требовал документ и даже записал в бумагу его имя и звание. Среди авиаторов — важных птиц, шантеклеров и павлинов, это русский воробышек в серых, растрепанных перьях… Он удивительно подвижен… Сделает поворот и вдруг осанкой и позой, плечами и даже игрою лица напомнит Шаляпина. Это если не братья, то все-таки кузены, оба из одной и той же семьи, как писал Некрасов, «бодрых, благородных, сильных телом и душой».
Устроители зрелища встретили Ефимова как признанную знаменитость. С ним советовались, просили осмотреть аэродром, что дядя и сделал, заявив: «Не хуже европейских».
Место для аэродрома выбрали на Комендантском поле, рядом с ипподромом, на котором проходила авиационная неделя в апреле. За две недели был построен аэродром, с укатанным летным полем, трибунами для зрителей, буфетом, ангарами, судейскими будками, получивший название Комендантский. Он вошел в историю авиации как первый гражданский аэродром России. Отсюда во время блокады Ленинграда вывозили детей и <…> ценности. Теперь он застроен, и лишь названия улиц — Авиационная, Планерная — сохраняют память о былом.
Интерес к авиационному празднику у публики был огромен. В течение трех недель состязаний газеты заполнялись сообщениями о малейших событиях на аэродроме, о каждом из их участников, особенно о Ефимове. Однако досаду вызвали капризы погоды и ветер.
Но вот глянул один клочок голубого неба, другой. И брызнуло солнце! Заулыбались люди, засверкал аэродром, затих ветер. Ефимов первым взлетел на «Фармане» на точное приземление. «Королю русских летунов» подобное испытание было сущим пустяком, и после трех минут полета он приземлился прямо в круг. Первого русского авиатора поздравили с открытием праздника.
Следом в воздух поднялся летчик Руднев. «Превосходными летунами показали себя поручики Руднев и Горшков, — тут же сообщила газета. — Оба летели сквозь строй шумных оваций. Даже раскинутые цепью солдаты-саперы и те не выдержали и приветствовали молодых офицеров, когда те пролетали над их головами…
Ефимов помчался вдогонку, взмыл вверх, обогнал, сделал не то что вираж, а просто пируэт, как танцовщица на одной ножке, прошел полкруга и ринулся вниз к земле. Уже в руке у махальщика дрогнул сигнальный флаг, — огромная летучая коробка как будто чиркнула колесами и вдруг снова взлетела кверху. Чуть не колом, как жаворонок. Еще круг, и она плавно опускается на место взлета. Ее колеса попадают в те же колеи. Это полеты высшей школы. Мы еще таких не видели. Ефимов опять на земле. Он весело смеется и машет рукой: «Еле не ткнулся об землю!» Вот так… Каждая черта в его лице играет. Я думаю, — пишет репортер, — что, если он попадет под бурю с градом или наскочит рулями на пляшущий смерч, он только заломит шапку покруче, по вечной привычке назад козырьком, и засмеется и обернет волчком свой громоздкий летучий тарантас…
В воскресенье снова шел дождь, снова дул порывистый ветер. Ефимов решил летать на гоночном «Блерио». Многие, недоверчиво глядя на легкий аппарат с тяжелым мотором в сто сил, уговаривали авиатора «не шутить с огнем». Но он снисходительно выслушал советы, затем спокойно уселся на свое место и взлетел в небо.
Напряженное лицо Уточкина, следившего за полетом, вдруг озарилось улыбкой.
— Вот это полет! Вот молодчина-то! — не выдержал он.
Авиатор же с головокружительной высоты спикировал и почти вертикально стремительно несся к земле.
— Падает! Боже мой, падает! — закричали на трибунах.
Но в двадцати метрах от земли Ефимов выровнял машину и, сделав полный круг, плавно приземлился. Зрители, прорвав преграду, бросились к авиатору, шумно выражая восторг прекрасным полетом».
Михаил Никифорович сразу же стал любимцем публики и кумиром мальчишек. Учащаяся молодежь не пропускала ни одного полета на Комендантском аэродроме. Школьники выстраивались за оградой поближе к тому месту, где механики устанавливали аппарат Ефимова перед стартом, и наблюдали за каждым движением авиатора. Мальчишки знали манеру летать полюбившегося пилота и могли отличить его аэроплан в воздухе. «Моим летным богом был Ефимов», — напишет впоследствии один из этих мальчишек, писатель Лев Успенский.
Но так лихо летал Ефимов в одиночном полете. Зато с пассажирами, которых часто брал в полет, держался осторожно. Офицеры же, избравшие свой путь в авиацию, напрашивались в пассажиры к Ефимову и о полетах с ним отзывались восторженно.
— «Фарман», управляемый Ефимовым, так спокойно несется, — говорил лейтенант Подгурский, — что и я свободно мог делать наблюдения и даже записывать.
Подполковник Макутин, летавший весной с Христиансоном, восхищался:
— Никакого сравнения с Христиансоном! Ефимов почти не правит рулями: едва заметное движение руки — и «Фарман» поворачивается по его желанию. Вы представляете, Ефимов во время полета показывал мне город, реку… Тут же дал мне первый урок управления аппаратом.
Отлично летали офицеры — ученики Ефимова. Капитан Мациевич, как и Ефимов, часто брал на борт пассажиров. Поручик Руднев установил всероссийский рекорд продолжительности полета: он продержался в воздухе 2 часа 34 минуты 36 секунд, преодолев 156 километров. Он же первым пролетел над Исаакиевским собором. Штабс-капитан Матыевич-Мацеевич, учившийся в школе Блерио, поднялся на 1250 метров, установив всероссийский рекорд высоты. А лейтенант Пиотровский совершил с пассажиром первое в России воздушное путешествие над морем из Петербурга в Кронштадт.
Ефимов не гнался здесь за рекордами, но брался за трудные задачи. Он получил первый и второй призы за полеты при ветре десять метров в секунду. Ему достались три приза военного ведомства за подъем наибольшего груза, приз военного ведомства за точность посадки на условную палубу корабля: приземлился в пяти метрах от центра. Словом, Михаил Никифорович завоевал половину всех ежедневных призов и вышел в состязаниях на первое место.
Не обошлось на этом празднике и без происшествий. В сильный ветер при посадке против солнца Уточкин налетел на трос змейкового аэростата и упал в канаву. Все бросились к авиатору: он вылез из канавы и спокойно закурил сигару.
Потерпел аварию племянник Льва Толстого Кузминский, при этом сломал руку.
Упал с аэропланом поручик Горшков, но, к счастью, отделался тем, что «разорвал рейтузы и получил царапины».
Лейтенант Пиотровский после успешного перелета в Кронштадт на обратном пути потерпел аварию. Его «Блерио» был разбит, и авиатор получил серьезное ранение челюсти.
Вот она, обратная сторона побед и завоеваний в небе России. Однако самое трагическое еще было впереди. За несколько дней до праздника, 24 сентября, погиб капитан Мациевич.
Михаил Ефимов ходил потрясенный, не верилось в случившееся… Снова слабость конструкции аэроплана. Лопнула диагональная растяжка, соединяющая крылья. Проволока попала в пропеллер, и он разлетелся на куски. Аэроплан потерял устойчивость. Передняя часть резко наклонилась, и от толчка пилот выпал из аппарата…
В те дни у Ефимова зародилась мысль построить аэроплан своей конструкции. Он должен был быть более легким, но не в ущерб прочности, с хорошим мотором. Обо всем этом Михаил Никифорович собирался рассказать и посоветоваться с профессором Жуковским. Николай Егорович присутствовал на празднике и от имени Московского общества воздухоплавания пригласил «короля воздуха» совершить полеты в Москве. Получил Ефимов приглашение и на полеты в Самаре. Но, решив осуществить мечту брата Володи — показать полеты во Владивостоке, — дядя отправил свой «Фарман» на Дальний Восток.
И вдруг Ефимова приглашают в Особый комитет для разговора с Великим князем Александром Михайловичем. Беседа была основательной. Авиатора расспрашивали о постановке учебы в авиашколах за границей, о перспективах развития авиации. Беседа затянулась, а в конце ее Великий князь задал неожиданный вопрос:
— Не смогли бы вы, Михаил Никифорович, занять должность шеф-пилота авиашколы, которую мы организовываем в Севастополе? Ваши знания и опыт были бы так полезны в новом деле!
Авиатор в растерянности молчал. Предложение было лестным, но нарушало все его планы.
Как бы угадав его сомнения, Александр Михайлович сказал:
— Не спешите отказываться. Подумайте. Послужите отечеству.
И Ефимов согласился.
— А смогу ли я там строить свой аэроплан? — спросил Ефимов.
— Что ж, пожалуйста, — произнес Великий князь, и Ефимов согласился.
Начинался новый этап в его жизни.
В Севастополь Ефимов приехал после успешных полетов в Москве. Чистенький, беленький городок с широкими улицами, узкими, взбирающимися вверх переулками, бульварами, окаймленными зеленью, понравился авиатору. Здесь, в составе Черноморского флота, уже десятилетие дислоцировался воздухоплавательный парк. Начальником его был молодой лейтенант С. Ф. Дорожинский, освоивший во Франции аэроплан «Антуанетт».
Еще в 1909 году поклонники воздухоплавания и авиации города славных морских традиций организовали на общественные средства аэроклуб и совершали прогулки на воздушном шаре. С возвращением из Франции Дорожинского активисты аэроклуба возмечтали о приобретении собственного аэроплана. Но собранных для покупки «Блерио» денег не хватило. Тогда недостающие две с половиной тысячи рублей пожертвовал севастопольцам из своих средств Великий князь Александр Михайлович. Он был избран почетным членом клуба.
Шеф авиации не терял связи с Черноморским флотом, часто бывал в Севастополе, отдыхая на своей загородной вилле «Ай-Тодор». Видимо, не случайно для создаваемой им авиашколы и выбрано было место в этом южном городе.
…На Куликовом поле, где основывалась школа, полным ходом шли работы. Руководил ими временно назначенный начальником школы капитан 2-го ранга Кедрин — председатель совета Севастопольского аэроклуба. Он с нетерпением ждал приезда Ефимова, который сразу же стал консультантом по всем вопросам.
И вот уже построили деревянные сараи-ангары на шесть аппаратов, вдоль шоссе установили разборные парусиновые палатки-ангары, единственное в этом месте здание — кинотеатр — приспособили под казарму для команды нижних чинов, обслуживающих школу.
Михаил Никифорович взял себе в помощники механика Седова, который работал с ним еще в Мурмелоне. Летать Якова Ивановича Ефимов научил, но денег на аэроплан у Седова не было, поэтому он и поехал в Севастополь до лучших времен.
Не было проблем у Ефимова и с новыми учениками. Флот первым направил на учебу в авиашколу пятерых моряков офицеров и двадцать пять матросов для обслуживания ее. Из Петербурга приехали обучавшиеся во Франции полковник Зеленский, лейтенант Комаров, летавшие на аппарате «Антуанетт», штабс-капитан Матыевич-Мацеевич — на «Блерио». Поручика Руднева командировали сюда на время обучать на «Фармане».
Наступил день открытия школы. Как будто все было готово. Собраны и опробованы аэропланы. Их пока шесть. Инструкторы и ученики на месте, но волнения не улеглись. В половине десятого утра в школу прибыл Великий князь Александр Михайлович со свитой, приехавший курьерским поездом из Петербурга. И после обязательного молебна начались полеты.
Первым взмыл в небо Матыевич-Мацеевич, восхитивший их изящными эволюциями «Блерио». Следом за ним летал Руднев. Потом Михаил Ефимов на своем автомобильчике «Пежо» возил Александра Михайловича осматривать летное поле. На второй день был избран совет школы, на котором присутствовал Великий князь. В совет вошли инструкторы и шеф-пилот Ефимов.
Как только «высокое начальство» уехало, в школе начались обычные занятия. Первыми учениками школы стали четырнадцать офицеров разных родов войск и флота, отобранных из большого числа добровольцев. Среди них были люди с очень интересными биографиями.
Подполковник Генерального штаба СИ. Одинцов — воздухоплаватель, установивший немало рекордов. Во время Всероссийского праздника воздухоплавания он совершил перелет на аэростате из Петербурга в Таганрог, продержавшись в воздухе сорок часов. Сергей Иванович был глубоко убежден в великом будущем авиации.
Лейтенант Виктор Дыбовский — участник Цусимского боя, вырвавшийся из японского плена.
Поручик В. Ф. Гельгар, уже много лет работающий над созданием специального аппарата для военных целей, считавший, что съемки с аэроплана будут наиболее ценными для разведки.
Учились летать и сам начальник школы Кедрин, и делопроизводитель Самойло. К ученикам Ефимова прибавился и брат Тимофей, закончивший военную службу. Он оказался способным летуном.
Севастопольский авиационный журнал подробно информировал читателей обо всем, что делалось в авиашколе. «В нашем городе открылась школа тех неустрашимых смельчаков, что садятся в диковинные машины и как орлы взлетают в поднебесье. Здесь собрались отвага и решимость, соединенные с закаленной волей, сильной рукой и творческим гением. Они — герои современности — наша надежда, наши лучшие люди», — сообщал журнал, приветствуя авиаторов и желая «вкупе со всей Россией успеха в самоотверженной, на пользу родине, работе». Школе и Ефимову посвятили стихи:
Ефимов наш первый пилот-генерал,
Железные нервы Господь ему дал…
Пилотов отличных найдете везде,
Но нет ему равных покуда нигде.
Руководителям школы приходилось нелегко. Опыта не было, все надо было начинать сначала. Присланная из ОВФ программа обучения оказалась непригодной — составляли свою, обговаривая каждый пункт на совете. Вскоре временно назначенного начальником школы Кедрина сменил подполковник Одинцов, волевой командир, решительно наводивший в школе дисциплину и порядок.
А шеф-пилоту Ефимову пришлось не только проводить занятия с учениками. Под его руководством собирались поступающие аэропланы, он сам их облетывал, часто в конструкции вносил усовершенствования. Постепенно осваивая крымское небо, Ефимов и конструкторы школы готовились к дальним перелетам. Первому воздухоплавательному съезду, открывавшемуся в Петербурге, авиаторы задумали преподнести сюрприз, для чего требовалось летать и летать. Но начальник школы Одинцов уже был озабочен своим — он не хотел, чтобы инструкторы отвлекались от непосредственной школьной работы, и издал приказ, согласно которому руководителям и ученикам разрешалось проводить всякого рода дальние полеты только по воскресеньям и праздничным дням. Энтузиастов воздушного океана это не остановило. Летали даже в темноте — и над городом, и над рейдом.
16 апреля 1911 года стало историческим днем: впервые авиация принимала участие в маневрах морского флота. Утром после поднятия флага эскадра броненосцев и миноносцев вышла в поход к кавказским берегам. В это время над городом показался «Фарман» с летчиком Макеевым. Пролетев над рейдом и сделав круг над кораблями, он повернул назад, навстречу летящим аэропланам Ефимова с наблюдателем и Дыбовского. Затем воздушная флотилия соединилась с эскадрой.
Увидев в своем строю аэропланы, моряки пришли в восторг. Каждый самолет выполнял определенную задачу: Дыбовский, маневрируя между судами, был связным, Ефимов и Макеев охраняли эскадру с воздуха.
Репортеры писали: «В такую ветреную погоду полетят немногие заграничные пилоты. Молодая школа авиации может гордиться отвагой своих летчиков». От командующего флотом пришла радиограмма Одинцову: «Искренне поздравляю с блестящим маневрированием над эскадрой «Фарманов» и «Блерио». В адрес школы пришли приветствия и от Первого воздухоплавательного съезда, и от Великого князя, что не помешало ему приехать с комиссией и проверить успехи учеников.
Именно тогда, на совете, возникли дебаты о дальнейших перспективах школы. Ефимов доказывал, что ни о каком развитии школы на Куликовом поле не может быть речи. На аэродроме негде было развернуться, и следовало перебазироваться на более подходящее место. Он предложил посмотреть площадку, которая, по его мнению, подходила для этой цели. Комиссия поехала на машинах, а Ефимов с Седовым полетели на «Фармане» — в Мамашайскую долину за речкой Кача. Идея была одобрена комиссией: место как бы самой природой оказалось созданным для аэродрома.
— О строительстве авиашколы будем ставить вопрос перед правительством, — подвел итоги совета Великий князь, — а сейчас для вас основная задача — готовиться к участию в маневрах войск…
Дел было много. Решили организовать два авиаотряда. Из числа учеников подобрали наиболее способных, подготовили и летчиков-наблюдателей. Один отряд вскоре отправился в Варшавский военный округ, другой — в Петербургский, с ним поехал и Ефимов.
Севастопольские летчики в Петербурге попали в распоряжение бывшего ученика Ефимова подполковника Ульянина, начальника организованного в офицерской воздухоплавательной школе в Гатчине авиационного отдела. К пилотам прикомандировали в качестве наблюдателей офицеров Генерального штаба. Ефимов летал с Ульяниным для проверки правильности решения задачи офицерами-наблюдателями, летал и сам. Газеты сообщали: «Авиатор Ефимов совершил на Гатчинском аэродроме первый в России ночной полет. Он имел на аэроплане прожектор и при полете бросал снаряды. Полет продолжался сорок минут на высоте двести метров».
Из Петербурга севастопольцы поехали на маневры войск в Киев. Сохранилось в архивах такое заключение военного командования по маневрам 1911 года: «Приходится прийти к тому заключению, что своим умением, сердечным отношением к делу летчики вполне доказали, что авиация уже вышла из области простой забавы и является в настоящее время боевым средством, могущим в умелых руках оказать неоценимые услуги».
Однако успехи и достижения школы доставались не так легко. Двигались-то вперед не по накатанной дороге. Случались сбои, аварии. Ученики ломали аэропланы, их приходилось без конца ремонтировать. Разбился пилот Матыевич-Мацеевич с братом, молодым мичманом, приехавшим к нему в гости. Это была первая катастрофа в школе, потом были и другие…
Непростым оказалось и положение Ефимова в этом учебном заведении. Руководители и ученики школы были из привилегированных слоев общества — дворян и аристократов. Некоторые из них с презрением относились к простому люду, к солдатам и матросам. Так, барон Буксгевден с возмущением писал редактору авиационного журнала Воробьеву: «Подумайте, какой-нибудь мужик Ефимов читает нам лекции». Но шеф-пилот был строг и требователен к ученикам независимо от их званий и происхождения. Вольнонаемный Ефимов не заискивал перед начальством. Это тоже кое-кому не нравилось.
Начальник школы Одинцов, понимая сложность обстановки, в которой приходилось работать шеф-пилоту, докладывает председателю Особого комитета: «Господин Ефимов представляет для русского воздухоплавания крупнейшую величину и по знаниям своим в области воздухоплавания на аппаратах тяжелее воздуха школе ОВФ весьма полезен. Военным делом интересуется и, по моему убеждению, будет в военное время весьма полезен. Полагал бы наградить М. Н. Ефимова чином поручика авиационных войск».
По существующим правилам крестьянину с образованием в объеме технического училища офицерское звание не полагалось. Сделали иначе. Вот что сообщил по этому поводу «Правительственный вестник»:
«Государь Император во внимание к особым трудам и заслугам, оказанным императорскому Всероссийскому аэроклубу, состоящему под высочайшим Его Императорского Величества покровительством, всемилостивейше соизволил 10 апреля 1911 года пожаловать звание почетного гражданина действительному члену Всероссийского аэроклуба крестьянину Смоленской губернии и уезда, Владимирской волости, деревни Дуброва Михаилу Ефимову».
Теперь хоть во всеуслышание мужиком-лапотником Михаила Ефимова назвать никто уже не отваживался.
…Школа готовилась к празднованию первой годовщины, исполняющейся 11 ноября, к выпуску летчиков специального класса, блестяще выдержавших экзамен своими действиями на военных маневрах. В Крыму в это время бархатный сезон был в полном разгаре. Родовитая петербургская знать заполнила роскошные виллы и дачи, утопавшие в зелени магнолий и кипарисов, раскинувшихся по Черноморскому побережью. В Ливадии отдыхало царское семейство, Великий князь Александр Михайлович — в своем имении «Ай-Тодор». Он предупредил Одинцова, что Его Величество примет выпускников, и это известие взбудоражило офицеров: предстать пред очи самого императора — какая честь!
Ехали на прием к царю в форме различных родов войск — в расшитых золотом мундирах, гусарских ментиках, в киверах и плюмажах, а среди них один штатский, во фраке и цилиндре, как бы случайно затесавшийся в эту компанию военных. Ефимов как никогда чувствовал себя здесь чужим и лишним…
Царь принял летчиков милостиво. Сфотографировался с ними. В школу возвращались в приподнятом настроении, окрыленные, а там застали военного министра. Так что пришлось летунам сбрасывать парадные мундиры и один за другим подниматься в небо. Воздушное пространство над Севастополем заполнилось полотняными птицами. Такого количества одновременно летающих самолетов севастопольцы еще не видели. Настоящий воздушный парад! Летчики были в ударе — все летали прекрасно. И военный министр дал высокую оценку работе школы: «Я много слышал и читал о школе, но то, что увидел, превзошло все мои ожидания. По справедливости, Севастопольская авиационная школа должна будет считаться родоначальницей русского воздушного флота…»
Свою вторую годовщину школа отмечала уже в новых помещениях за речкой Кача и постепенно из Севастопольской в обиходе стала называться Качинской. Весной, не ожидая окончания строительства основных зданий, решили переехать на новый аэродром, который назвали Александро-Михайловским — в честь Великого князя.
Руководить переброской имущества на новое место поручили офицеру, только закончившему теоретический курс в Петербурге, Виктору Георгиевичу Соколову. Сталкиваясь по работе с шеф-пилотом школы, Соколов проникся к Ефимову уважением и симпатией, у них завязались дружеские отношения. Спустя годы Виктор Георгиевич в письмах к автору этих записок вспоминал:
«…В 1912 году в Севастопольской авиационной школе я близко сошелся с Михаилом Никифоровичем. Нужно сказать, что он ни с кем — ни с начальством школы, ни с учениками — не имел товарищеских отношений. Почти все офицеры относились к нему — бывшему рабочему — свысока и время от времени давали почувствовать свое пренебрежение. Но он знал себе цену и держался с достоинством… Я по своим убеждениям представлял исключение из офицерской среды. В 1905 году эмигрировал за границу. Возвратился оттуда и поступил в военное училище, чтобы стать летчиком. Это мне удалось.
…Михаил Никифорович со мной чувствовал себя свободно и рассказывал мне о себе и семье много такого, о чем другим не хотел говорить. Полвека прошло с тех пор, но я как сейчас вижу, как мы с Михаилом Никифоровичем сидим ранним утром на Приморском бульваре, у берега моря, и он оживленно повествует о своем прошлом. Михаил Никифорович говорил о том, какие трудности ему пришлось преодолевать, чтобы стать летчиком. Как во Франции, чтобы изучить моторное дело, к каким трюкам ему приходилось прибегать, чтобы проникнуть в мастерские, откуда его выгоняли, так как самый маленький заводик или мастерская тщательно оберегали свои производственные секреты. С добрым чувством вспоминал он о французских рабочих, приходивших ему на помощь… «В вас бы они увидели барина, — говорил он, — а я для них был свой брат — рабочий».
Да и для механиков-мотористов школы Ефимов стал «своим братом». Надо полагать, не без его влияния эта авиашкола первой в России выпустила летчиков из простых солдат.
А душу русский летчик Ефимов отводил участием в авиационных состязаниях в Петербурге и Москве, там он встречался со старыми друзьями и соперниками, не раз выезжал на авиационные выставки за границу. Огромное удовольствие Ефимов испытывал, облетывая новые конструкции самолетов, поступающих в школу. Для испытаний дядю приглашали и на Петербургский авиазавод. Михаил Никифорович и его брат Тимофей одними из первых в России освоили «мертвую петлю» Нестерова, а вскоре они и познакомились с Петром Николаевичем.
Отважный летчик совершил беспосадочный полет из Киева в Одессу и обещал прилететь на Качу. Уже сообщили, что Нестеров стартовал, по времени пора было бы и прилететь, а его все нет и нет. Качинцы волновались: как бы чего не случилось! Стало темнеть, на аэродроме разложили костер, и тут послышался шум мотора. Все бросились к приземлившемуся самолету: «Добро пожаловать, Петр Николаевич! Что случилось?»
Улыбаясь, Нестеров объяснил, что не хватило бензина, что сел в Николаеве и поехал на извозчике в аптечный склад, но там бензина не оказалось. Вернулся к аппарату, а его уже полицейский охраняет. Его начальник, видите ли, просит задержать вылет.
— Эти сатрапы, — с возмущением рассказывал Нестеров, — чувствуют себя полными владыками, все им должны повиноваться! На сей раз это у них не вышло, и я вылетел. А заправился бензином в Перекопе.
Не знал Нестеров, да и все авиаторы, что с 1909 года в полиции действовал секретный циркуляр «о неослабном наблюдении за производством полетов, а равно за авиаторами, и вообще за лицами, обучающимися воздухоплавательному искусству…».
Петр Николаевич прогостил на Каче несколько дней. В честь его в офицерском собрании устроили импровизированный концерт, и сам гость спел несколько песен. Шли разговоры об авиации, о ее значении в войне и конечно же о пилотажных фигурах, о знаменитой нестеровской «смертной петле».
В этом вопросе Нестеров с Ефимовым оказались единомышленниками. Шеф-пилот Качинской школы еще в начале своей летной деятельности утверждал, что аппарат должен быть в полной власти авиатора. С его легкой руки лучшие инструкторы школы производили глубокие крены, до 45 градусов. В Гатчинской школе, созданной на базе авиационного отдела офицерской воздухоплавательной школы, которую закончил Нестеров, глубокие крены запрещались, против чего и восстал Нестеров. А за «мертвую петлю» он чуть не был наказан.
Качинцы просили Нестерова полетать у них, что Петр Николаевич и сделал. После полета он приземлился, взял на борт пассажиров и снова улетел — в Севастополь. Когда вернулся в школу, там уже произошла катастрофа: разбился летчик Андреади. «Взлетел, сделал большой крен на малой высоте, не смог его выровнять, зацепил крылом землю и убился» — так объяснили Нестерову гибель летчика, с которым он еще вчера беседовал…
Нестеров прилетал на Качу в марте 1914-го, а в августе началась война с Германией. Преддверие ее чувствовалось давно. Собравшийся в апреле Третий Всероссийский воздухоплавательный съезд носил явно военизированный характер. Об этом свидетельствовали и содержание вступительного слова Великого князя Александра Михайловича, открывшего съезд, и основные доклады — генерала Каульбарса «О воздухоплавании в деле государственной обороны», полковника Гаровского «Об основах организации воздушного флота». С. С. Шетинин, директор авиационного завода в Петербурге, организовавший во время Балканской войны авиаотряд из летчиков-добровольцев в помощь болгарам, выступил с предложением об организации воздушного ополчения.
В принятой резолюции съезд просил Его Императорское Высочество принять на себя почин «в объединении деятельности воздухоплавательных организаций и направлении их на путь практической работы, строго согласованной с интересами обороны государства».
А на Каче закипела работа: перестраивались применительно к военному времени. Количество учеников увеличилось — пришлось открыть отделения в Бельбеке и Симферополе. Забот у руководителей школы и шеф-пилота заметно прибавилось, и вдруг ошеломляющее сообщение: погиб Нестеров… Великий русский летчик таранил австрийский самолет, выполнив таким образом давно задуманный им маневр, и пал смертью героя…
Михаил Ефимов в тот же день подал рапорт об отправке его на фронт.
В 32-м авиационном отряде на Западном фронте, куда дядя прибыл в качестве летчика-охотника, его назначили одновременно и заведовать технической частью.
Он летал и на разведку, и на бомбежку, и фотографировал позиции противника. Боевая работа приносила удовлетворение, но ее нелегко было сочетать с ответственностью за материальную часть — держать самолеты в боевой готовности. И вот после одного конфликта с начальником отряда Ефимов послал телеграмму в Киев — Великому князю Александру Михайловичу. Он просил перевести его в отряд капитана Берченко или вернуть в школу. На это обращение вскоре последовал ответ: «Приму с удовольствием, благодарностью. Берченко».
И снова для Ефимова продолжались непрерывные боевые вылеты в сложной обстановке Западного фронта. Неприятельская авиация развернула там активные действия. Немцы имели преимущество в боевой технике. Летали они на самолетах с мощными двигателями, а на наших аэропланах стояли французские «Гномы» отечественной сборки. И все же встречаться с русскими летчиками в воздухе немцы избегали — помнили таран Нестерова…
За боевые заслуги дядя получал благодарности командования, солдатские Георгии. В октябре 1915 года приказом по Западному фронту был произведен в прапорщики инженерных войск.
Между тем начальник Качинской авиашколы не терял надежды заполучить Ефимова обратно. Он пишет в Авиаканц: «Прошу ускорить командирование в школу Ефимова для усиления личного состава». И Великий князь Александр Михайлович отдает распоряжение: «Мною было условлено с капитаном Берченко и Ефимовым, что с первого августа они оба будут командированы обратно в Севастопольскую школу… Спишитесь по этому поводу с Берченкой и штабами Гвардейского корпуса и Третьей армии».
Так что Ефимов возвращается на Качу, готовит летчиков для фронта, однако начальство не забывает использовать его как опытного специалиста по авиационной технике. В ноябре он выезжает в Жмеринку для регулировки моносупапов 6-го армейского отряда, а в декабре снова приказ: «…предлагаю вам отправиться в Петроград, явиться к председателю приемочной комиссии подполковнику Вегенеру для переговоров по переделке и усовершенствованию гондолы аппарата «Фарман» при установке моносупапа. По выполнении прибыть в Киев».
Моносупап — в переводе с французского «одноклапанный». Как рассказывал старейший летчик И. С. Лапоногов, «этот оригинальный мотор заправлялся горючим через отверстия в цилиндрах, примерно на одну треть. При сжатии и вспышке получался динамический удар, что при неправильной регулировке двигателя, незнании, как с ним обращаться, нередко приводило к взрыву. Огонь с бензином вырывался из отверстий, попадал на плоскости, и, понятно, самолет сгорал. Ефимов же в Севастополе летал на таких самолетах, умело производил замену его двигателя на моносупап и связанную с этим переделку гондолы «Фармана».
«Надо сказать, что Ефимов знал авиационную технику своего времени прекрасно, — характеризовал авиатор Лапоногов. Когда поступали новые самолеты или моторы, Михаил Никифорович изучал их и возился до тех пор, пока не овладевал в совершенстве. Он был не только летчиком, но и техником, изобретателем-конструктором. На любую деталь он смотрел с мыслью, как можно ее изменить и улучшить».
Еще до войны в Качинской школе Ефимов часто вносил усовершенствования в конструкцию аэропланов. Об одном из его изобретений писала петербургская газета:
«Много усовершенствований в области авиации дал инструктор Севастопольской школы авиации Отдела воздушного флота М. Н. Ефимов, считающийся лучшим русским конструктором. Теперь М. Н. Ефимов дал новое, весьма ценное изобретение, которое необходимо летающим людям всего мира. Телеграф уже принес известие об испытании прибора, предложенного для того, чтобы дать возможность пилоту подняться с земли без посторонней помощи. По поводу изобретения русского летчика мы беседовали с опытным военным инженером полковником В. Ф. Найденовым, который сказал, что детали изобретения Ефимова ему хорошо известны, но, по понятным причинам, он воздержится от их оглашения. Изобретение весьма важно и ценно. Пока прибор пристраивается к мотору «Гном», но имеются в виду и другие двигатели. В разговоре с ним М. Н. Ефимов говорил, что подобное изобретение интересовало его давно, но идея самого прибора пришла позднее. При осуществлении идеи получились блестящие результаты…»
Сконструировать прибор Михаилу Никифоровичу помогли и знания в области электротехники, приобретенные в техническом училище, и опыт работы на телеграфе.
Об этом изобретении Иосиф Семенович Лапоногов рассказывал, что идея прибора заключалась в том, чтобы с помощью аккумулятора и индукционной катушки создать мощную искру, которая, мгновенно воспламеняя горючую смесь в цилиндре двигателя, давала ему необходимый пусковой момент. Это был, по-видимому, прототип стартера.
Об этих своих открытиях дядя говорил просто: «Что вы хотите, я же механик!» Да, он был, как теперь называют, мастером золотые руки.
Еще с первых полетов летчик Ефимов вынашивал идею постройки самолета собственной конструкции. Он мечтал, что это будет легкий, быстрый, маневренный, послушный в управлении аппарат, на котором можно было бы производить эволюции «подобно птицам».
История сохранила для нас несколько сообщений печати о предполагаемой постройке Ефимовым аэроплана своей конструкции. Еще весной 1910 года, давая в Петербурге интервью корреспонденту «Биржевых ведомостей», Юбер Латам сказал, что пророчит Ефимову блестящую будущность, но не в смысле воздушного гонщика, а в смысле конструктора. «Как известно, — сказал Латам, — Ефимов строит аэроплан своей конструкции и хочет добиться его полной поперечной устойчивости».
Очевидно, оно так и было: авиатор продумывал схему аппарата, но огромная разносторонняя работа, которую он выполнял, не давала возможности завершить задуманное, требующее предельной сосредоточенности. Теперь же, обогащенный фронтовым опытом, дядя задался целью построить быстроходный аппарат для воздушного боя, и, видимо, он сумел заинтересовать этой идеей Великого князя, так как в феврале 1916 года летчика Ефимова командируют в 25-й корпусный отряд при школе летчиков-наблюдателей «для разработки проекта аппарата собственной системы». В Киеве он напряженно трудится над проектом. Отдельные детали изготавливает и испытывает в мастерской Политехнического института, которая тоже работала для фронта: здесь было налажено производство винтов для самолетов.
В авиаотряде Михаил Никифорович нашел немало единомышленников. Ветеран авиации A. M. Шатерников в 1910 году, будучи студентом Московского технического училища, познакомился с Ефимовым на встрече членов воздухоплавательного кружка и профессора Жуковского с авиаторами. Во время войны его направили на фронт в 25-й отряд, который на зиму прикомандировали к Киевской школе летчиков-наблюдателей.
«Я поселился, — вспоминал Шатерников, — в общежитии школы на Владимирской улице, в здании Педагогического музея. Как-то в нелетный день к нам пришел Михаил Ефимов. Мы тепло его приветствовали. Ему нужно было разрешение нашего командира поселиться в общежитии. «Понимаете, — пояснял он, — скучно одному в гостинице. Поговорить не с кем, нет наших». (Он имел в виду летчиков.)
Сразу же вокруг прославленного пилота образовался своего рода аэроклуб, где по вечерам велись бесконечные разговоры на авиационные темы. Ходили мы с Михаилом Никифоровичем пить кофе в маленькое уютное кафе за углом, на Фундуклеевской улице».
Шатерников рассказывал, что с разрешения командира Ефимов летал на новом самолете «Вуазен» отечественного производства. Потом раскритиковал машину: «Неповоротлива, как груженая колымага. Скорость никудышная. Безобразие! Разве ей угнаться за быстроходными и маневренными немецкими аппаратами…»
«Когда я ближе узнал Ефимова, — рассказывал Шатерников, — то убедился, что он человек прямой, любил говорить правду прямо в лицо, и притом всем, не считаясь с рангом и положением собеседника. Чиновников из штаба авиации уличал в промахах, нелепостях в организации, в неумении использовать авиацию. Вот за эти качества его недолюбливали. Вскоре Ефимова направили в 6-й корпусный авиаотряд, и мы провожали его на Западный фронт, в район Молодечно…»
В 1916 году по инициативе Евграфа Крутеня, последователя Нестерова, была организована истребительная авиация. И сразу же в Авиаканц полетела телеграмма: «Ввиду выдающихся способностей Ефимова управлять быстроходными самолетами ходатайствуйте о переводе его в 4-й отряд истребителей. Юнгмейстер». Так Ефимов попал на Румынский фронт.
В сентябре этого же года прапорщик Ефимов подает рапорт Великому князю: «Английская фирма… желает купить мои чертежи двухмоторного блиндированного аэроплана-истребителя для постройки в Англии. Покорнейше прошу разрешить продажу».
Великий князь отреагировал незамедлительно — предложил представить ему чертежи. Из пояснительной записки к ним следовало, что этот двухместный истребитель будет развивать скорость 180 километров в час. Два двигателя по сто лошадиных сил и кабина, зашищенная стальной броней, позволяют подлетать к неприятелю с хвоста, не боясь обстрела.
Что и говорить, перспективный был аппарат. Но что-то помешало его выпуску. И Михаил Ефимов продолжил боевую работу.
В журнале боевых вылетов 4-го истребительного отряда за сентябрь 1916 года хранятся донесения прапорщика Ефимова:
«…8 сентября. Преследование неприятельского аэроплана в районе Меджидие на высоте три тысячи метров…
9 сентября. Воздушная охрана моста станции Черноводы…
14 сентября. Воздушная охрана Меджидие, Черновод, Констанцы по приказанию штаба корпуса. Высота 2999 метров. Отступление двух неприятельских аэропланов, шедших на Констанцу.
15 сентября. Преследование неприятельского аппарата на высоте 2700 метров. Неприятельский аппарат после минутного боя свернулся на правое крыло и круто пошел вниз. У Черновод встретил три неприятельских аппарата… два из них… свернули с пути с большим снижением. А третий развернулся… желая принять бой. Подлетев к неприятелю на расстояние 200–300 метров, открыл огонь из пулемета… Бой произошел у самых позиций, и нельзя было проследить окончательное падение аппарата.
28 сентября. Приблизившись к Констанце, прапорщик Ефимов увидел пожар в порту вагонов-цистерн и неприятельские аэропланы, бросавшие бомбы. Ефимов вступил в бой с охранявшим их истребителем…
29 сентября. Встретив «Альбатрос» противника, Ефимов преследовал его и, открыв огонь, выпустил 47 патронов, затем два раза перезаряжал. Сбить не удалось, так как много времени уходит на перезаряжение…»
Сколько проклятий сыплется на голову командования и союзников за эти пулеметы, стреляющие поверх крыла! Когда у неприятеля и французов уже имеются пулеметные установки, стреляющие через пропеллер. Запас патронов у них 200 штук, а не 47, как у «Льюиса». В разгар боя враг ускользает только потому, что кончились патроны… Каким летным мастерством должен обладать летчик-истребитель, чтобы с таким примитивным вооружением обращать в бегство противника и не быть расстрелянным в момент перезаряжания пулемета! Дыбовский изобрел синхронизатор к мотору «Рон», но где он? Да и что говорить о новом вооружении истребителей, когда снабжение отрядов отвратительное! Не только запасных деталей не хватает, но и самолетов…
К радости Ефимова, в отряд прибыл его друг Шатерников. Но когда новичок представился командиру, тот угрюмо спросил:
— Аппарат с собой привезли? — И, получив отрицательный ответ, сказал: — У нас летать не на чем. Поедете в Москву на завод за «Ньюпором-11».
Летчик растерялся, так как в московской авиашколе на истребителях летать не учили. Но Ефимов успокоил друга: «Я научу!» После нескольких дней тренировок под руководством Ефимова Шатерников почувствовал, что овладел машиной.
Шатерников припомнил и такой случай: «Отряд перелетал из Браилова в Галац. Ефимов еще накануне улетел туда с донесением. Утро, когда был назначен перелет, выдалось туманное. Мгла ползла со стороны Дуная. Летчики, прибывшие раньше меня на аэродром, все-таки успели вылететь. А теперь, когда Галац скрылся в тумане, я не решился лететь. И тут подъезжает машина и из нее выходит Ефимов. Узнав, что я «ожидаю погоды», попросил у меня разрешения перегнать мой самолет в Галац. Взлетел и скрылся в тумане. Да, это был настоящий друг».
В декабре пал Бухарест. Русская армия отступала. Вместе с ней с аэродрома на аэродром перебазировался 4-й истребительный. Вступила в свои права румынская слякотная зима. Низкие тяжелые тучи нависли над городами и деревеньками, над садами и виноградниками. В промозглом, сыром воздухе глухо отдается артиллерийская канонада. Полеты почти прекратились. Между тем доходили сведения, что наши гидропланы совершают успешные налеты на вражеские корабли и берега. И Ефимов добивается перевода в Севастополь. Жаль было Шатерникову расставаться с фронтовым другом. Михаил Никифорович на прощание подарил товарищу маленький кожаный чемоданчик, уговаривал взять и золотые часы. Но Шатерников не соглашался: «Кто знает, встретимся ли еще?» Так и случилось. Больше они не встретились…
Источник:
http://militera.lib.ru/memo/russian/sb_piloty_ego_velichestva/21.html