Андрей Мановцев

Сострадание к царским детям нередко служит для наших соотечественников некой компенсацией их фактического безразличия к Царской Чете. Мол, Царю и Царице было за что пострадать (или «кровью вину искупить» — порой так считают), а дети — другое дело.

Ну хоть так. В советское время, стоит вспомнить, убийство Цесаревича вполне оправдывалось «революционной необходимостью»: мог стать знаменем. Известен рассказ о выступлении на встрече с читателями автора книги о Царской Семье (речь идет о 1970-х годах, и таковым мог быть только Марк Касвинов), сказавшего, в частности: «К тому же стоит иметь в виду: мальчик был удивительно красив». Что, понятно, служило дополнительным оправданием необходимости его убиения.

Сейчас подобного, конечно, не встретишь. Но встретишь такую растроганность, что иметь с ней дело хочется не больше, чем с коммунистической логикой. Так же, как в случае и со всякой фальшью, она лишь отчуждает от Царской Семьи, подвиг которой перечеркивается.

Попытаемся правдиво сказать о Цесаревиче и о значении для нас его почитания.

Избалованный малыш вырастает в достойного человека

Был такой весьма востребованный советский киноактер Георгий Светлани, мастер эпизодических ролей. В отрочестве, летом 1907 года, он плавал на яхте «Штандарт» в качестве юнги. И Цесаревич выбрал его себе в друзья. Что из этого вышло, рассказано в книге воспоминаний Светлани «Товарищ Его Высочества» — эту живую, интересную книгу можно еще купить. Для нас важно следующее. Светлани, будучи (до мозга костей) советским стариком, пишет нелицеприятно (интересно наблюдать, как он старается сказать скверно о Царе и… не получается!). Мы видим, как вокруг Цесаревича носятся те, кто должен носиться.

Видим, как безоговорочно раболепно держит себя в отношении к нему боцман Деревенько (приставленный следить за физической безопасностью мальчика), а в отношении к другим — безоговорочно хамски. И Алексей Николаевич предстает таким, каким и должен был быть ребенок в его ситуации: избалованным донельзя, хотя и добрым, и симпатичным. Остается загадкой, как мог вырасти из него отзывчивый, чуткий, уважительный, сострадательный и исполненный собственного достоинства человек. Таким образом, имел место — скажем без высокопарности — подвиг воспитания сына родителями. В труднейшей ситуации они (солидарно!) не оставляли мысль о том, что главное в человеке — личность, и воспитать ее можно только с детства. У них получилось. Как? Богу известно, а мы можем только отметить какие-то важные штрихи. Посмотрите на фотографии, по которым видны обращенность к маленькому сыну отца и обращенность матери.

Сколько уважительности к ребенку! Другой момент. Ради воспитания в мальчике личностных мальчишеских качеств родители были готовы идти на риск. Это драматически скажется после назначения воспитателем Пьера Жильяра в 1913 году, но вот фотографии более раннего возраста: Цесаревичу дают тянуть канат и разрешают скатываться на парусе, несмотря на опасности ушибиться.

Ему нельзя играть в теннис, ему нельзя ездить верхом, многое другое нельзя, и его это сильно огорчает, но если что-то рискованно, а все-таки можно, то можно!

Осознавал себя Наследником

По воспоминаниям подруги Государыни, Юлии Ден, имел место такой эпизод (Цесаревичу было лет шесть). Все дети с увлечением и шумно играли в игральной комнате Цесаревича. Неожиданно было получено ими известие, что пришли офицеры одного из полков, подшефных Наследнику. Алексей Николаевич остановил игру и сказал своим сестрам: «Девицы, оставьте меня. У Наследника будет прием».

Детям (и только детям) разрешалось входить к Государю без предварительного доклада. Однажды сын пришел к отцу в то время, когда тот принимал у себя одного из министров, оба сидели. При появлении Цесаревича министр не удосужился встать и явно предполагал пожать руку сидя. Тогда Наследник встал перед ним, заложив руку за спину, в ожидательной позе. Министр понял свою ошибку, встал, поклонился и пожал протянутую руку. Цесаревич переговорил о чем-то с отцом по поводу предстоящей прогулки и удалился. Государь, смотря вслед сыну, сказал: «Да, с ним вам будет труднее справиться, чем со мной».

Горькое терпение

Цесаревичу бывало порой так больно, во время приступов болезни, что от боли он плакал. Повторял молитву непрестанно: «Господи, помилуй меня». Осенью 1912 года, в Спале (Польша), был такой сильный приступ гемофилии, что, казалось, Наследник умрет.

Он попросил тогда поставить ему небольшой памятник после смерти, и — в память об этой просьбе — стоит памятник Цесаревичу возле дворца-коттеджа в Александрии (Петергоф).

Что переносили родители в такие дни, оставалось у них в сердцах. Мужество и вера Царской Четы, может быть, ярче всего проявляли себя в связи с болезнью их сына. Отрок выздоравливал после Спалы, а наступало время назначить ему воспитателя.

По установленному порядку, им должен был стать один из царских военачальников. Но Венценосцы назначили Пьера Жильяра. Тот поставил условие: пойти на риск и снять с воспитанника опеку дядек. Сын обещал соблюдать осторожность. Но, прыгнув с парты на пол в классной комнате, ушибся, болезнь возобновилась, Жильяр сильно переживал. Однако он не услышал от родителей ни слова упрека и остался воспитателем.

Озорство не без удержу

Государыня пишет супругу в Ставку: «Не позволяй Бэби бросаться хлебными шариками». Шалость, унаследованная от деда (неизвестно, знал ли о том Цесаревич): Император Александр III так вел себя на трапезе. Если была возможность (летом), Алексей Николаевич обливался водой — например, когда семья занималась огородом при заточении в Царском Селе, Великая Княжна Анастасия пишет знакомому раненому: «… а еще и брат все время обливается».

Примечательно, что шалости детей были, так сказать, легитимны: Государыня считала, что детям надо давать шалить. Кто был «укоротом» для Цесаревича, так это отец. Однажды, летом 1916 года, Государь увидел, что дочь его Ольга выделывает какие-то па на берегу Днепра. Оказалось, Наследник бросил раскрытый зонт, принадлежавший фрейлине Буксгевден, в реку, и теперь Великая Княжна пыталась его поймать. Государь вошел в реку, принес зонт и выговорил сыну: «С дамами так не поступают». Буксгевден пишет, что Наследник с тех пор стал вежлив до старомодности.

Иногда он сам себя наказывал. Ольга Николаевна была его крестная и, кроме отца, ее-то он слушался. Как-то раз он сильно обидел старшую сестру, затем весь день не отступал от нее, а за обедом заставил съесть не только свою, но и его порцию сладкого.

Приказал рассказать

По свидетельству Жильяра и другим, собственные страдания от болезни воспитали в Цесаревиче сострадательность к другим людям, что иллюстрируется многими примерами. Вот один из них. Однажды, в парке Ливадийского дворца, он заметил слезы в глазах солдата на посту охраны. «Почему ты плачешь?» — спросил. Солдат отказывался дать объяснения. «Я приказываю тебе рассказать!» — сказал Наследник и узнал, что солдат получил самые печальные известия из дома: пала корова и пр. Цесаревич приказал солдату оставить пост и следовать за ним. Привел к родителям, дела солдата поправились.

Смирение держит удар

Сказать сыну об отречении отца от Престола Царица поручила Пьеру Жильяру (лишний раз мы видим, как полагалась семья на швейцарца). Тот начал издалека: Государь не хочет быть больше Главнокомандующим, с объяснением — очень устал. Так воспитатель постепенно дошел до отказа от власти и Великого Князя Михаила Александровича. «Кто же будет править Россией?» — спросил Цесаревич. Жильяр объяснил насчет Временного правительства и Учредительного Собрания, от себя же он писал в дневнике: «Ни слова о себе, ни намека на свои права Наследника. Он сильно покраснел и был взволнован», и ниже: «Я еще раз был поражен скромностью этого ребенка».

Сердце — пламень, к Богу горящий

Так говорится о Цесаревиче в тропаре ему. Сестры любили с ним молиться. Свои письма он обязательно завершал словами: «Христос с тобой». Будучи «последовательным» шалуном, шалил он и в храме во время богослужения: со своего места, обернувшись, строил солдатам рожицы, а когда на возникавший от этого шум начинал беспокоиться Государь, делал вид, что все в порядке. Но шаловливость не мешала его благочестию.

Идя к Причастию, он поворачивался и, кланяясь, просил прощения. С готовностью, во время заточения в Царском Селе, алтарничал, помогая протоиерею Афанасию Беляеву. Мы видим фотографию времени заточения в Царском Селе, одну из последних того периода, и видим на груди Цесаревича два крестика. Видимо, один из них — мощевик, подаренный игуменом Серафимом (Кузнецовым); тот рассказывает в своих воспоминаниях, с какой радостью мальчик принял дар. Сердечное расположение к святыням, как и вообще православную веру, Наследник воспринял, прежде всего, от матери.

Веселился — значит, не злился

В воспоминаниях А. А. Вырубовой упомянут эпизод в Александровском дворце, относящийся ко времени, когда только стало известно о лишении Государя власти. Проезжая в кресле-каталке мимо комнаты Цесаревича, она случайно увидела, как там развалился в кресле боцман Деревенько и как он приказывает (!) Цесаревичу подать ему то или другое, Алексей же Николаевич выполняет приказания с растерянным видом. С тяжестью на сердце, Анна Александровна отвернулась. Вскоре был сменен первоначально назначенный комендант дворца, и боцман Деревенько поторопился представиться новому коменданту. Тут надо сказать, что на царском питании боцман телом раздобрел и стал толстоват. Цесаревич смотрел на бегущего встречать коменданта боцмана и смеялся неловкому ковылянию последнего: «Смотрите, толстяк бежит!». Ну значит, не злился.

И в последние дни не унывал

Цареубийцы, будучи слугами сатаны, были, одновременно с этим, и обыкновенными людьми. Юровский любил свою семью. Вот и писал о Царской Семье в своих воспоминаниях, очевидно, представляя через себя самого, что такое семейная жизнь. (От его миролюбия в таком описании жуть и берет.) В частности, он пишет, что Алексей Николаевич и Леня Седнев (поваренок, оставленный в живых 16 июля 1918 г.) досаждали Александре Федоровне своим поведением. Значит, сильно шалили. Значит, и в гнетущей атмосфере Ипатьевского дома Алексей Николаевич — не унывал.

Первое чудо царственных мучеников

Может быть, не самое первое, одно из первых: времен Гражданской войны.

Часть казачьего обоза (22 казака, 43 женщины, 14 детей, 7 раненых, 11 стариков и инвалидов, 1 священник — всего 98 человек, также 31 конь) отстали от своих и оказались в болотной местности в окружении красных. Священник отец Илия призвал всех к молитве, сказав: «Сегодня день памяти нашего Царя-мученика. Сын его, отрок Алексий Царевич был войск казачьих атаманом почетным.

Попросим их, чтоб ходатайствовали пред Господом о спасении христолюбивого воинства казачьего». Припевом на молебне были слова: «Святые мученики дома Царского, молите Бога о нас». Пели все. Но потом заметили священнику, что святые мученики еще не прославлены, на что отец Илия ответил: «А вот молитвами их и выйдем… А вот и покажет нам путь святой отрок Алексий-Царевич… А вот не видите вы чуда гнева Божиего на Россию за неповинную кровь их… А вот указание вам в житиях святых чтите, когда на телесах святых без всякого прославления христиане храмы строили, лампады возжигали, молились таковым, яко предстателям и ходатаям…».

Шли и по колено в воде, и по пояс, проваливались по шею… Лошади вязли, выскакивали, снова шли… Никто ничего не говорил, лошади не ржали… И вышли к той стороне болота, которую занимали казаки, прямо в середину своих.

Символический смысл того, что казаки, и женщины, и дети были выведены из болота, так очевиден, что остерегусь об этом писать, чтоб не повредить, не сказать что-нибудь лишним тоном.

Заключение

Цесаревич — пред нами! Он первый встречает нас на иконах новомучеников и исповедников российских. и в этом мы можем видеть подтверждение обозначенному выше намеком: Цесаревич нас выведет… Как во время Гражданской войны, так и сейчас он не отстранен от нашей жизни. Другое дело, что, в отличие от казачьей сотни в окружении красных, остро нуждавшейся в спасении, мы не чувствуем, чтоб нас «припирало», для нас обращение к царственным мученикам не связано с вопросами жизни и смерти. В сущности, связано, но мы так не чувствуем.

Что же делать? Хотя бы взглянуть правдиво. Хотя бы тем, кто почитает Царскую Семью, освободиться от сентиментального расположения к ней, но посмотреть всерьез. Они действительно за нас пострадали, это действительно было страшно, и они действительно предстоят за нас перед Богом и любят нас тою же любовью, какой любили здесь, на земле и которая так хорошо нам знакома. Святость — это всерьез, «взаправду», а ложные чувства — пшик. Вот и Цесаревич — святой, а не предмет умиления в негожем смысле.

Сентиментальность есть преступление против серьезности и правды, фальшивый пар вместо неложных слез. Царская Семья — пример отсутствия какой-либо фальши, ее доброе расположение не назовешь любезностью, в ее сострадательности, в ее сердечности никогда не сквозит подделка. И поэтому всякая фальшь в отношении к ней — оскорбительна.

Есть церковное слово «умиление». Толковый церковнославянский словарь поясняет, что это «смягчение сердца, сожаление, смирение». Интересно употребление этого слова в синодальном переводе одного стиха из книги «Деяний апостольских» (Деян.2.37): «Услышав это, они умилились сердцем и сказали Петру и прочим апостолам: что нам делать, мужи братия?». В исходном греческом тексте слова «умилились сердцем» означают: «почувствовали в сердце резкую боль». Итак, можно сказать, что умиление — это боль в сердце в ответ на то иль другое впечатление, берущее тебя за живое. Но совсем не то самоощущение, с которым героиня рассказа Чехова (одного из самых жестких) «Княгиня» «чувствовала себя птичкой».

На икону царственных страстотерпцев мы смотрим с умилением, чувствуя сокрушение и боль в сердце от их обращенности к нам. Это чувство правдиво, и в нем нет ни грана сентиментальности. Взгляните на икону Цесаревича-мученика.

Ее серьезность говорит нам о многом. О чем он думает? О России, наверное.

Ссылка на первоисточник — https://taday.ru/mir/czesarevich-pered-nami-k-120-letiyu-so-dnya-rozhdeniya-muchenika-czarevicha-aleksiya/